Вечер увенчал Прокофьев музыкой, Лёле посвященной, она же, в благодарность, станцевала с автором. Тут пожелали с Лёлей летать по газону все кавалеры. Серж Михалков локтями прочих оттеснил, вальсируя, выпытывал у королевы бала желтенькие сплетни: а правда ли, что дедушка Станиславский мечтал украсить вами труппу своего театра? — я бы (Михалков извивался сладко) мечтал — а правда ли, что переводчицу нашего вождя Зою Зарубину вы поймали на ляпсусе в английском и спасли переговоры с Рузвельтом? — а Черчилль, правда, только из-за вас Второй фронт открыл, ведь он к вам не равнодушен — я его, ох, понимаю! — но в Ялте его ждало фиаско с вами, да? — Тю-тю! — смотрела Лёля строгими глазами. — Какие вольности от гимнописца (круг вальса вокруг елочки), какие сети для доверчивых (круг вокруг березки), а если женушке по-дружески скажу?..
Черчилль, видите ли, не давал покоя. Эхо его ухаживаний докатилось до москвичек. Лёля отмалчивалась. Ну не дурочка Шанель она, чтобы поклонников, как жуков сухих, прикалывать в коллекцию. «Я и мои мужчинки» — нет, это не про Лёлю.
Ко всему она смотрела на Уинни не без уважения хотя бы из-за стойкости его в сердечных чувствах. Уж Лёля знала, что вытерпел Уинни в 1944-м. Не в немцах дело! Немцы — фуй! Тут другое: каково, урывшись в бумаги государственные, мечтать лишь об одном — о столике с коктейлем у океана и в легкомысленной одежке — взлетает к небу на качелях Шан-Гирей... В ее очах тропических — смех да счастье... Поют на ветках птицы какаду...
15.
А вместо этого пришлось терпеть атаки взбесившейся Шанель! (Так выразился Черчилль — он в дневниках, увы, не толерантен.) Мадам Коко решила взять реванш за конфуз в Мадриде. Пусть — вились вокруг подпевалы — вы не повинны: желудочно-кишечный тракт и саму Афродиту сделал бы бессильной в обольщении... Афродиту — да! — шерстяные брови Коко шевелились гневно. — Но не Шанель!
Именно тогда, — сообщает Стив Житомирски, — Шанель блеснула афоризмом: «Мужчина мечтает приобрести весь мир, женщина — своего мужчину». Простите, но фраза не принадлежит Шанель! Это цитата: всякий культурный укажет на «Анну Каренину». Глава двадцать вторая, абзац первый.
Для Уинни освоила Шанель новую походочку: с подвихливаньем, с подплясываньем... Из ящерицы — туфли. Кулон с Вестминстерским аббатством (душой я с Англией!) привесила с таким расчетом, чтобы точно над сисечками, тьфу! — на вырез платья. А неужели ж скрученные на заказ сигарки цвета кубинской ночи сердца не воспламенят, когда Уинни, дремлющий в жирке, увидит лапку, держащую мундштук янтарный на отлете и губки в колечках дыма? Уэх...
А тут еще квохтанье антихитлеристов! В августе 1944-го французики вошли в Париж и (ну не вредные?) принялись за перевоспитание Шанель. Вы думаете, мы без ваших юбок прожить не сможем? Как бы не так! Без вашей водицы туалетной испотеем все? Ошиблись! Франция не продается! Вы, мадамка, повинны за связи с немцами, к тому же половые!..
Уинни милый в черный миг пришел на помощь: он объявил, что женщин обижать — некомильфо, в знак солидарности приобрел в ее салоне фетровую шляпу с перышком бекаса. «А ты не хочешь, — мурлыкала Шанель в тыквенную щеку Уинни, — меня на лодочке покатать по озеру Женевскому? Я, например, давно не загорала... Мы, женщины, тоже были на войне...» Уинни хрюкнул, растерявшись от напора. «Хрюдумаю...»
Дальше, впрочем, сделал глупость. Ну не сдержался, так с мужчинами бывает: он из порт-монэ (кожа хряка) достал фотокарточку... Принцессы Крымской! Он сказал, что это... кх... имени не назову... кх... секретно... словом, кандидат в агенты Англии... ты, сердцеведица, Коко, скажи, что думаешь об этой незнакомке?..
А-а-а! Если бы Шанель могла завыть! Рычать! Хрипеть! Лягаться! Просто плюнуть! Если бы могла Уинни скинуть в озеро Женевское (но толстые, увы, не тонут!) Но лишь с царственным (ее словечко) спокойствием (чуть шевельнув бровями) произнесла:
— Ты можешь мне оставить фото хоть денька на два?
Уинстон колебался.
— Ну же, свиненок. На день я реквизирую портрет. На нем не просто красавица с тайной искрой взгляда, заплетающая в сеть мужчин (у Черчилля проснулась икота — куак!), не просто Афродита (куак!) наших дней, но сама Судьба (куак!), — и я, мой Уинненок, должна в ночном гаданье (куак! куак!) при свече понять, нет ли тут бездонного колодца для тех, кто не боится с ней хотя бы и заговорить...
Купился Черчилль, господа, как мальчик.
Запершись в отеле, наедине с портретом, голая (помчалась в душ — ярость притушить — не помогло) Шанель — мяла, кидала, топтала, грызла Шан-Гирей. Тушь уплыла от слез, а декольте шкварчало (на нервной почве). Веки висли, как белье на гнилой веревке. Пудра облетела, и щетка темного пушка над губой вылезла по-тараканьи.
Как не уволокли в психушку? Карл Лагерфельд (наследник госпожи Коко) вспоминает, что только впрыскивание в ягодичку спасло. Какое средство? Хе-хе (улыбочка Лагерфельда). Рецепт не афишируем. Впрочем, себе он тоже впрыснул порций шесть. А результат? Да поглядите его фото. Поглядели? Хм... Ну и? бывает, да?
16.
Уверен, если бы Лёля встретилась с зареванной Шанель, то замирилась бы. Ну не полосовать же маникюром морды? Все биографы Шанель восстанут: Коко ни разу соперниц не прощала. Тем более к вашей Лёле снисходить смешно! За Коко Шанель — империя женских штучек, а у Лёли? — дюжина побасенок — се ту* ... Так высказывался Лагерфельд в последних интервью. Но (на папарацци только не бранитесь) есть фотография Лагерфельда с глупенько открытым ртом — он разглядывает снимок Лёли в гамаке в Сокольниках. И подпись — «Давно ли женский пол вас изумлял, маэстро?». Приятные, надо полагать, ощущения скушал Лагерфельд, когда «Шпигель» вынес на обложку (майский номер 1995 года) коллаж: лицо Шанель с туловищем мокрой курицы, Черчилль-хряк и Лёля, вырастающая из Венеры Милосской. «Кому сдался с потрохами непобедимый Черчилль?» — вот статья. После протестов Лагерфельда шлепнули еще коллаж: Лёля в виде Свободы, а Шанель — Полицейский, у которого поводок с Лагерфельдом-павианчиком (между прочим, сходство до неприличия — проверьте). Даже тогдашний английский премьер Джонни Мейджор подал голос, особенно он возмутился фото, где на голом Черчилле верхом — в узорчатой одежде рыжих прядей божественная Лёля Шан-Гирей! «Скачки в Ливадии» — вот журналистский матерьяльчик.
Стив Житомирски вернулся к теме, выстрелив серией эссе о женщинах — охотницах за головами знаменитых. Там, разумеется, классический американский список: конфетка Мэрилин Монро и Кеннеди (оба братца), «курносая Мадонна» Холливуда Грейс Келли и Ренье III — князь Монако, затем Джулия Фуллз — красавица с раздоенным бюстом — и диктатор Сантагос, при ней ставший тихим как овечка, пятнадцатилетка Лита Грей и Чарли Чаплин, далее к американочкам сервированы в добавку дивы прочих наций — смешливая Клара Петаччи и Муссолини, Марта Клюге с мерцающими зелеными глазами и Карл Лилиенбаум — нобелевский лауреат, сохранивший девственность, как он признался, до пятидесяти трех лет, т.е. до встречи с Мартой на лужайке перед своей лабораторией (на следующей день после объявления Нобелевского комитета), волшебница с Таити Миги Тотогама и Гоген, Катя Прингсгейм с зовом в очах и Томас Манн, плюс для читательниц с моралью — жена Де Голля — Ивонна Вандру...
Но не забудьте про десерт — боярышень русских! Гала (вообще-то Леночка Дьяконова) и Сальвадор Дали, а рядом ею брошенный Поль Элюар, со сладким ядом Лиля Брик и Маяковский, с ними в рифму — морозные лучики у глаз — Ольга Ивинская и Пастернак, страсть Ленина — Инессочка Арманд (на вид — холодная, а там — ну извините), тенями — жены Сталина, отдельно — одиссея по мужчинам его Светланы, вулкана из любви, но бомбой посреди десерта грохнуло и на Британских островах эхом отозвалось эссе о тайной владычице сердца сэра Черчилля — Хелен Шан-Гирей, Лиолечки, как называл ее он в дневниках секретных. И добавлял, что ветер Чингисхана, ее прапрапрапрадеда, — он видит в красных змеях-волосах...