ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Танцульки... песенки... амуры-шуры... долька апельсина в рот Прокофьеву... Букеты пьяных роз под снегопадом (да, было — Пастернак принес и загудел смущенно, натолкнувшись на караул рыцаря с веселой челкой — ну ясно, это Антуан Роланж). А Лёлины дразнилки над Бренсоном де Ку, американцем? Фотограф, путешественник, толстяк в плаще амбарного размера, в шляпе крэм-брюлэ... Мужчина интересный, но женатый... Нельзя, мой милый Бренсон (потрогать мясо жирных щек), нет, нельзя... Ему какой-то синеглистный чин дал разрешение в 1931-м объездить всю Россию. Фотографировать? Пожалуйте... Начните (кажется, совет нетривиальный?) — с Мавзолея... А дальше — комбинат искусственного вскармливания младенцев без отрыва их матерей от производства шарикоподшипников — фотосюжет, за который поклонится вам в ножки «Нью-Йорк Таймс»...
Но Бренсон только Лёлины ножки лелеял (мысленно — я, черт возьми, женат!) и летопись создал ее портретов. Вот — Лёля кутается в шаль (чуть недовольна — еще бы — Бренсон заатаковал). Вот — чиркнула по фото красной челкой (он сам раскрашивал черно-белый вариант), передернула плечами (я, черт возьми, женат!). А разве не отвалили тысячи долларов в наше время за Лёлю в профиль на фоне золотых бликов ее окна? — В сплетении традесканции (нет, бабьих сплетен! — так Лёля называла тот цветок), в апреле, в Вербное (на подоконнике кувшинчик с ветками в пушках), даже шляпку не успела снять — из церкви только что вернулась... Не любите вы фото, где вальяжно Лёля обнимает спинку дивана и ноги опирает на подушку? А котика чмокает в морду (но я, все черти мира, я женат!). А фото — смеется Лёлечка по-холливудски... Мы не узнаем, чем Бренсон ее развеселил. Или (как утверждает Лиза Лухманова, племянница внучатая Шан-Гирей, и разве ей не знать секретов тетки?) Бренсон буркнул, что если Лёле он совсем не мил, пусть ножиком зубатым разделает его на отбивные — на сковороду — пши! — американец больше не женат...
2.
Но за всем этим мы не должны забыть о парапсихологии. Тот же Бренсон разве не разинул рот, когда у церковки святой Софии, на набережной Москвы-реки, он сетовал, что ноябрьский день унылый, на небе тучи правят бал, а как было бы хорошо, чтобы закат вызолотил Лёлину прическу — вчиара я говрил необходимость съемки, пследний диень бил осени биез тюч, а ви, Лиоля, чудовисча упиама... ви говрили, милы, буди тысча днией, гдие, Лиолечка, ваша тысча? Гдие? — и не без раздражения вертел ее то боком, то анфас, — как вдруг поднялся ветер, тучи порвались — крах-тах-тах! — гроза сухая, и солнце — все равно что масла шмат — всё небо заняло. Между прочим, отчет об аномалии погодной попал в газеты...
А случай в 1939-м? Фокус в Филипповской булочной погромче, чем с дореволюционным тараканом в булочке к царскому столу. Теперь это известно из донесения Берии (входит в подшивку материалов дела «Луч» — речь, конечно, идет о парапсихологическом луче, которым владела Шан-Гирей).
Москвички закатили бенц: хлеб деревянный! каменный! — на завтрак?! Ладно зачерствел ввечеру — переживем. Позорища такого не видали при Николаше...
Двери Филипповской сверкнули — вошла богиня в лисьем манто, в перчатках цвета ночи, с сумочкой фасона «гарсон либр»* (ну разумеется, Лёля) — хлеб желала купить подовый, пышный (глупостями не занималась — за фигуру не билась: фигура всегда была брильянтовая) — стихли почему-то все (заколка с камушком на шляпке удивила? или шаловливый взор очей? «мерси», порхнувшее пичужкой?) — потыкала вилкой в хлеб, произнесла «хм-хм» — а дальше... хлеб стал мягким! Горячим с корочкой! Печной парок дышал!.. Публика взвыла и — смела с прилавков...
Шиловская (к славе Лёли, признаемся, чуть ревновала) всем растрещала версию земную: главный булочник в Лёлю тоже ведь влюблен... И уж конечно, булки всыпал с жару.
Но чего никто объяснить не мог, так это странностей Лёли, когда пополз слушочек по Москве о сносе храма Христа Спасителя. Лишь только ей об этом говорили, она махала ручкой — че-пу-ха... Но как?! — уже забором окружили! А Лёля — ни-че-го... Да Джугашвили гавкнул — храм снести! Лёле хоть бы хны: вы лучше потанцуйте «Кукараччу» или «Машеньку у самовара», а? Когда все газетенки объявили, что сноса не миновать, что начато формирование бригады инженеров-взрывников, — Лёля смеялась, Лёля танцевала (из ее окна тревожный купол Христа Спасителя был виден), платочком татарским водила в воздухе, щеками выдувала — фу-уй! С ума рехнулась — кто-то бормотал...
Тогда не разгадали: фокус-то — в платочке. Фью-фью платком выделывала — рисовала знак змеи, круг, снова знак змеи. Всем инженерам-москвичам (а знатоков взрывания в Москве статистики насчитывали семьдесят восемь!) Лёля платочком пакость за-пре-ти-ла. По-разному они отбрыкивались от начальства. Одни, услышав голос в телефоне, старательно пускались кашлять, дохать, хрипеть, свистеть на коммутатор, захле... — простите, инфлюэнца — ...бываться. Другие — тряпку с уксусом на лоб. Приказ правительства! Да, да, да, да, но не в таком ответственном же деле стать торопыгой! — а если бомбочку неверно рассчитать, то пу... бу... говорю — бухнет до Кремля!.. А кто-то честно клялся: я бы рад, но зашипят старушки-пережитки, найдите хоть другого иванова... Вдруг враг-кулак из-за угла прибьет? Немало тех, кто в храме с видом деловитым стучал по штукатурке тюк-тюк-тюк, чесал в затылке логарифмической линейкой, в папироску дул — нет, дело сложное, а если в Дом культуры опиум для народа преобразовать?..
Ну ладно, — скажете, — просто совпаденье — хоть раз не струсили ваши москвичи... Но разве это что меняет? Нашелся в Питере умелец дорогой, Юлиан Слепуха — юркий инженерчик, с портфелем диэтика — шмыг в Москву (старательно гонял чаи в купе особом), храм завалился без сопротивленья...
Лёлины друзья в то утро были у нее: в окно смотрели на поползший храм, на треск, на перелом скелета, на стон камней, все плакали. Кроме Лёли! Сидели вкруг стола, зацепенев. И не заметили, как Лёля повела ручкой патефона, взяла платок татарский и, взмахнув, сказала «че-пу-ха» и почему-то шепотом «парша на роже» и снова «Кукараччу» в пляс. Но Лёлечка! храм снесли... Нет, ошибаетесь. Не тронули ни камня...
Теперь мы знаем (Лиза Лухманова архивы перепотрошила) — Юлиан Слепуха прокоптил до девяноста двух. Лишь на лице слегка плывущем (сидячая работа и пайки) всегда сияли красные кружочки, шелушки, алый бисер, зудни, пша... Как меченый (за спиной шептали). Коллеги-умники с советами — может, помет куриный излечит? Крапиву изжевать в кашицу с одуванчиком напополам, на струе бобровой дать пропреть — тогда слегчает! Детскую мочу (не позже восьми месяцев младенца) — могу снести бутылочку от внучки — а цвет, Юльян Семеныч, я скажу, — прозрачнее слезы, хоть пейте! А если (скре-скре-скре по подбородку) пемзой кожу оттереть? И сверху — пластырь, не боясь, из перца? Желудок чистить пробовали? Теперь доказано: шизофрения тоже от желудка... Лечебные грязи? В Евпаторию: личиком в корыто на полчаса — здоров! А средство из Германии? — в основе пчелки делают а-а.
Гм... физиономия такая, что на улице его стеснялись. Ведь говорят же детям: «Не смотри!» — а сами: смотрят, смотрят... К нему однажды аспирант из Пироговки... Фотографировать для медицинского журнала! «Юлиан Семенович, вы и нас поймите. У вас редчайший случай парши пенджабской сине-красной, в Европе заболевание последний раз зарегистрировано в 1718 году! Разве для науки не подарок? Ведь постепенно с внедрением в быт мыла и нижнего белья пенджабская парша исчезла. К тому же это преимущественно вирус свинопасов (и на ухо) — пшу-ша-уших шо-шо-шой шон-шак (вступающих в половой контакт) шо ши-ша-ши (со свиньями). Да что вы! — мы вас не подозреваем!.. Клятва Гиппократа!.. Да мы заплатим!.. Мы вылечим!.. На фото верхнее лицо отрежем — никто вас не узнает!.. — на фото нижнее лицо нужней. А наука?.. Для опытов органы завещают!.. Вы должны гордиться!..»
Да-а... вот Лёля что могла наслать. Впрочем, сторонники рациональных версий сообщают, что инженера-взрывателя в 1937-м (ну разумеется) лишь куда-то (ну понятно)...
Гулял еще слушок: икону «Спас сорокинский» Лёля вынесла за две недели до взрыва и спрятала на чердаке в Нащокинском. Нет, спорили, не «Спас сорокинский», а икону Якима — Анны в объятиях любви — и не из храма Христа, а из монастыря Зачатьевского, и снова говорили — нет, — не икону, а посох игуменьи спасла...