Но обратим внимание: не только фокстротом знамениты туфли Шан-Гирей. А тем, что именно ее туфли натолкнули Булгакова на мысль о полете в «Мастере и Маргарите».
Правда, не обошлось без неприятности. Татлин к Булгакову приревновал, вернее, был за Шан-Гирей обижен: он говорил, что Булгаков придумал про полет Маргариты, любуясь Лёлечкой, но внешность вдруг списал с Шиловской — просто перетрусил (так Татлин объяснял) — иначе Шиловская выцарапала бы ему глаза! «Вы что, не знаете? — Татлин кашлял папироской. — Шиловская ступает тяжело — на пятку! шпорой! Поэтому танцевать не любит. Всё ширк и ширк глазами в кавалера, да вороньи кудельки ему в лицо. А Лёля? Как выстукивает румбу! Летатлин мой рычит и рвется в небеса!.. Ножек ее не видно у земли! А чарльстон на бреющем полете?.. Ракетой реактивной рио-риту!..»
Мака, конечно, отбивался — он к Лёле сам привязан был. «Вы, стало быть, — Мака даже злился, — много, Вольдемар (так называл Татлина), на себя берете». — «Ах, мальчики, — Лёля их мирила, — зря распетушились. Я открою вам секрет: полеты — это вдохновенье. Мои познания во вдохновении скромны — я (ресницами пуш-пуш) только песенки ведь сочиняю...» — «Зато какие!» (Татлин и Булгаков хором.) «Хм. Мерси. Так о чем я? О вдохновении... Сначала ох как трудненько...» — «Да!» (Хором.) — «...но главное — подпрыгнуть, толкнув ногой, чтоб сразу от земли — тут ветер сам тебя ухватит... (засмеется) играть тобою будет, унесет, закружит, вскружит, перекувырнет, к земле опять опустит, снова вскинет, подбросит перышком (засмеется) — воздух — как для деток молоко... Лучше летать в сырую погоду. Нет (беззаботно рученькой), не промокнете... Но в сырую по воздуху взбираться легче — ступая туфельками раз-два-три, но правильней, конечно, туфли сбросить...» — «Как, Лёля?! В них же весь секрет!» — запылает Татлин, а Булгаков захохочет. «По сырой траве босиком разбежаться — кстати, надо холм заранее присмотреть — да, разбежаться — раз-два-три! и шаг и два — ну-ка! и взлететь... Это как плавать или на велосипеде... Равновесие поймал — и держи... Разумеется, коровы (голос потише, чтобы Галка Фридман не расслышала) не взлетают... А, впрочем, если в искренней любви...»
Татлин уверял, что знаменитые слова из «Мастера и Маргариты» — «обещаю вам, что тот, кто набил брюхо краковской, точно никуда не взлетит и даже хуже» — придуманы были Лёлей, а вовсе не Булгаковым. Шиловская (черная и злая) под видом авторской правки их вычеркнула, но сейчас, как известно, они восстановлены.
Татлин еще сокрушался, что щетка в окончательном варианте заменила туфельки — щетка, конечно, более привычное подспорье для полетов, но туфельки, туфельки (в изображении Булгакова) были ох хороши! Повидавшие танцы и паркеты (и лучших кавалеров, разумеется, — медведи с Лёлей не решались вставать в пару), охватывали ножку ловко, быстро — скок в них! — и, милая, стучи — но только не гремели, ведь набойка была подобрана (сапожник Гоги из Хилкова переулка для Лёли расстарался — «такие тюфли мёжно цалавать (подумав) ну и пятачку, канэшна»), итак, подобрана из бычачьей кожи — чтобы не стаптывать, но чтобы не греметь; а цвет? — коричневые, медового отлива, особенно если свет абажура выхватит их из теней, две перламутринки (из шкатулки), две пуговички посверкивали в ритм рисунку — шажок-шажок, чуть на мыски и — кру-у-у! — чтоб ловко развернуться, так что бедро сыграет, а шарф порхнет по ликующему визави...
Неудивительно, что Черчилль нашу Лёлю не покорил — он же неумеха в танцах.
9.
А Юрочка Олсуфьев, ему вот больше повезло, но ведь не за танцы? — Юрочка вальсировал комси-комса* (хоть, извините, и дворянской крови; Черчилль, впрочем, тоже не водопроводчик).
«Вам, Юрочка (Лёля, кружась, шептала в ухо), сначала лучше бы с табуретой станцевать». Но Юрочка не обижался — добрый малый. Лицо героя, бицепсы пловца. «Хотите (он в ответ шептал) одни махнем в Уборы — там церковь дивная, там дивная река. Елена, соглашайтесь, а?» — «Вы, Юрочка, меня коленкой пнули...» — «Княгиня (руки на секунду отпустил и сжал у сердца), в балете я не комильфо. Зато мне известны фокусы сохранения старинного фламандского холста, присыпка-консервант для мелков пастели, сорт кипариса лучший для иконы, секрет пигментов Андрея Рублева и Сандро Боттичелли каково?» — «Сейчас (снова на ухо) плевали на рублевых-боттичеллий. Сейчас (еще ближе) хамье царит, как Чингисхан» — «Но он ваш родственник?» (Юрочка с улыбкой). — «Не из любимых» (Лёля холодна) — «Ну что поделаешь (тум — толкнули Фридман, которую вращал Антуан Роланж), эпоха Чингисханов. Что после драки кулачком махать». — «Я слышала, что эти (снова в ухо) свиньи приказали икону Спаса из Спасских ворот убрать?» — Юра кивнет. «Ах, Юрочка, меня все хохотушкой называют, но даже мне бывает кисло на душе. (Хоп! — от повторного удара с массой Фридман его убережет) Грабарь мне по секрету разболтал, что будто бы удастся хоть в запасник перетащить?» — «А вдруг (Юра улыбнется) я вам не отвечу?» — «Фи. Медвежонок...»
Гости глазастые передавали, что Юра к Лёлечке питает, так сказать... А вы как думали? — кто к Лёле не питает? Но Юра тоже молодец — какая стать! Перед Шан-Гирей все немеют... Но он был разговорчивый весьма... Звал на Москву-реку купаться и ловить плотвицу... Или гулять в Нескучном... Я же не в Абиссинию вас зову (он так сказал). Смазливенький бахвальчик — вот он кто... Вы думаете?.. Художник-неудачник — поэтому в реставраторы пошел... Он Лёле побожился ради ее янтарных глаз (он так сказал) чудо или подвиг совершить (я не расслышала — он мурлыкал тихо). Ну не Арктику же для Лёли покорять? А год назад Мичурин яблочками Лёлю угощал и плел, что исключительно (он так сказал) ради нее их вывел! Противный старикашка... Олсуфьев не такой... Он прихвастнет, но он и сделает... Может, надо Лёле намекнуть, чтобы она от глупостей отговорила? — он и на нас может беду навлечь! Какие беды для поклонников фокстрота? Не говорите — эти — совсем не дураки... Как будто вы не знаете, что Лёле позволено творить что хочет... Вы в «Метрополе» не видали, как шубку Лёли с беличьей опушкой швейцар ловил, как милость, а?.. И в «Арагви» она мне громко: «Здесь очень внимательны (и показала пальчиком под стол) к нашим пожеланиям и даже сокровенным мыслям — ребятки-повара!..». (Речь идет об аппаратах прослушки, которые, впрочем, быстро отсырели от пищи, особенно когда расплескивали харчо или проливали лимонную воду.)
Пройдет неделя-две, и Лёлины подружки, задыхаясь: вы слышали, что Юрочка (гм — никаких имен) Олсуфьев (гм — тем более фамилий) — да, тот самый реставратор у Грабаря (да без имен же!) чтобы Лёлю покорить — икону в Спасской башне (умоляем, тише!) запрятал за двойную стенку (вы не умеете только губами произносить?), в тайник лет хоть на сотню, до паденья (вам что, жизнь не дорога?) престола Сатаны...
А Надя Ламанова прибавляла, что Лёлю видели у Василия Блаженного — у нее — мокрое от слез лицо — да нет, от счастья! — и она Юрочку — вы представляете?! — Ламанова засмеялась — первая поцеловала! — сказав «Милый, бог ты мой». А он был горд, таинствен, печален. Но, в гости приходя, танцевать с нею не решался, курил, присев у окна, за буйной пальмой — а смотрел на Лёлю как! — как Боттичелли — на свою Венеру...
Ну что? Пусть теперь какой-нибудь опровергатель Шан-Гирей скажет, что это басни.
Тогда пройдитесь до Московского Кремля. Перелистайте путеводитель.
Юра был расстрелян.
10.