Сначала списывали на предусмотрительность (немыслимую в поклоннице фокстрота). Мелочи — а все-таки приятней с зонтиком, чем, как прочие, бежать мокрыми курицами под ливнем: но кто же знал, что синее до ломоты небо и прокаленное солнце сгинут вдруг — все замажет черными полосками — и захрипит гром? А вот Лёля, получается, знала.
Или, к примеру, случай с удушьем. Йод или бинт у всякой найдется в походной суме — но пилюля с эуфиллином! — у Лёли нашлась — и посиневший было Валя Маленко (наглотался ядовитой пыльцы) вздохнул наконец чисто.
Предусмотрительность... Да не про то, что каждая может предусмотреть. Когда Маяковский вызвался обучать Лёлю на бильярде (приобнимая за плечи), — Лёля, улыбнувшись, истерла в карманце мел в порошок — ах, хорошо — в глаза похотливцу!.. А про то, что судьбы могла разглядеть. Алисе Коонен скажет: откройте — поднимет ей рукава — кожу. Коонен смутится. Откройте руки — станут крыльями, солнцами, маяками... Во всех ролях с обнаженными руками выходила после Алиса...
Пригласительный билет Антуана Роланжа на самолет «Максим Горький» изорвала — он думал, ревнует, что без нее. А когда бухнулся 18 мая 1935-го самолет, когда урны с прахом отнесли в Новодевичий — почти понял. Спросил: знала? Лёля растянула ему щеки — вот глупыш: женщины — дурочки: что могут знать?
В 1947-м многих уберегла от денежной реформы. Месяца за четыре шепнула: тратьте! Хватило ума послушать. Да черт с ними, с деньгами! Жизнь-то подороже. В октябре 1941-го, когда начальство улепетывало из Москвы, Лёля брякнула: «Оська победит!». Говорят, ее арестовали. Ну и отпустили, конечно. Старший чин распекал шушеру: «Вы что?! Не слышали — Иосиф Виссарионович победит!».
Понятно, за ней наблюдали. Еще с 1930-х вились люди в кепочках. Был дан инструктаж: смотреть и слушать («в ресторанах икру не жрать!»), слушать и смотреть («официанток не сискать!»). Вот поэтому и входила в «Метрополь» Лёля — бамкнув дверью зеркальной — в боа-огнёвке, с улыбкой слегка насмешливой — ей ли, княгине Шан-Гирей, не знать, что мышата, цокочущие за ее шлейфом, превратились в коней гривастых, в серых яблоках? И даже кучер-крыс на облучке: плывущий жиром с глазками приблескивающими... Что, фамилию назвать?
8.
Если бы — думали они — «объект Венера» (кодовое обозначение Лёли) сама согласилась на них... кх-а... ну вы понимаете... Если бы в ней проснулось чувство... кх-а... долга. Спросите: в чем трудность? Поприжать — и любой добровольно... Только уже знали (проконсультировавшись с Вольфом Мессингом): способности парапсихологические Елены Александровны Шан-Гирей — дикие, как лошади степные, — и летают, куда взбредет. Она сама — птичье перо в вихрях воздуха... Борису Скосыреву говорила, что, если он обвенчается с другой, судьба принесет его в Москву против воли — так и вышло. Но ведь не хотела Лёля, не хотела, чтобы он приехал в арестантском вагоне...
А история с Галочкой Фридман? Ну уперла Галочка подарок Антуана Роланжа для Лёли — королевы фокстрота — туфли крокодиловые с двумя жемчужинами! — но разве Лёля мстительная, разве была рада, когда у Галочки ноги распухли? — ни дать ни взять свекольные две котлеты!
На «Мосфильме» болтали, что половина кинопленки «Встречи на Эльбе» (1949 год) с Любовью Орловой оказалась загубленной опять-таки из-за... Лёльки! За неделю до съемок на даче у Орловой праздновали именины Гришеньки Александрова, пили крымское, глотали крымских мидий — компания небольшая — Игорёша Ильинский, Фая Раневская, Боренька Ливанов, Андрюша Файт (он смешил пробками, наколотыми на вилки, — ну Чарли Чаплин!), еще грузинчик, который всегда в эпизодах играл Сталина, какие-то красотки из Художественного театра («Люблю эффектную мебель», — шепнула Орлова), ну и Лёля, разумеется. Виноват был Гриша. Шампанское, что ли, запузырилось? Для начала Гриша пообжимал коленки молчаливых красоток (они жеманились и делали «вух, вух»), потом стал разглагольствовать о конкурсах красоты, которые, жаль, ах, жаль, у нас не проводятся. «Впрочем, — хитренько улыбнулся Гриша, — с победительницей всё ясно. За тебя, Люба! Виват!»
Дзянк! — весело стукнулись бокалами все. Не думаю, что Лёля обиделась — у нее никогда не было идефикс со своей красотой. Ей хватало полтазика хладной водицы утром — и солнечную улыбку на весь день. Кстати, пункт первый из «Золотых правил Шан-Гирей». Что тут удивительного? — буркнут скептики. Вся Америка улыбается. А вы, например, хоть знаете, кто научил Америку улыбаться? Ведь когда соскребывали скальпы с индейцев, не улыбались еще? (Во всяком случае, не солнечно). Научил модельер Жаклин Кеннеди — русский малый Олег Кассини. Где бы он был, если бы Лёля за ним не приглядела в начале 1920-х. Есть его воспоминания — и там главка о Шан-Гирей — «она ласкала, а может, пьянила своей улыбкой». Только стоп! А то выболтаем прочие пункты. К тому же варианты правил расходятся, мне, например, по душе — «танцующая улыбка».
Вернемся к Орловой. Что дальше-то? А-а-а... Скандалище. Липкие сплетни. Москва исшушукалась. Слышали? У Орловой в новом фильме — тени фиолетовые у глаз — утопленница! А рот — слышали? — темной ямкой — старушачий! Нос, извините, — хрящ оглоданный! Слышали, Фаечка поддела? — «Лю-юбонька, — и крокодилья улыбка Раневской, — я и не зна-ала, что ты жидо-о-овочка... Или игра пры-ыроды?»
Уф. Сначала валили на главную гримершу Асю — пьет, как сапожник! краски ворует! вместо первой красавицы намалевала бе потрепанную! Александров топал ногами, Ася рыдала. Потом — на пленку. Из собачьего, — кричал Александров, — помета вы пленку нам состряпали! Подавайте пленку иностранную! (Но-но, объяснили, но-но...) А если в самом деле с Любочкой что не так? Жирок выполз с бочков. Складки злые над губками — а сами губки — Бог мой! — подвяли.
Тут кинулась Орлова к ворожее Лёле: что делать?! Да ничего. Лёля умела успокаивать. В Серебряном Бору поплавать. По соснячку на велосипеде. Да влюби в себя Володьку восемнадцатилетнего («Лёля!» — Орлова даже разрумянится), влюби — Лёля была строга, — но Гришеньке не изменяй! На велосипеде — ха-ха-ха — умчишься от оленя юного. Вот откуда прославленные фото Орловой в взившемся платье-колокольце... По-девчоночьи (в сорок семь-то лет!) обнимает руль, закусив губки и пшеничную прядь. Ее запечатлел печальный Володька Золомофейтер.
Да, губки подвяли — но неужели Лёля стала бы подленько интриговать против Любочки? Силу парапсихологическую тратить на женскую чепуху? Никогда. Ветер гневный налетал не по ее воле — особенность неприятная (осторожно докладывали те, которые к Шан-Гирей были приставлены). Потому следовало быть крайне осмотрительными.
Вспомним, Лёля не желала (тем более не ворожила!), чтобы маршал Буденный (хоть хрыч казарменный) на приеме у американского посла, выйдя в сад Спасо-Хауса, на рыжей дерьмяшке поскользнулся, герой, изгваздался. Ну да: дышал сивухой Лёле в лицо: «Ты, красуля, совсем спелая для меня!». Прибавлял (это слышала Олюша Бокшанская): «Когда, красуля, прыгнешь ко мне на матрацик?». Но при чем тут спаниэльчик Мими, который пахучие кучки валил под кусты без всякой парапсихологии? Бокшанская, впрочем, уверяла — Лёля потянула Буденного за ус, шикнув: «Ты, дедуля, сейчас пойдешь в сад нюхать флер-д’оранж... И вернешься кра-си-вый... Тють!»
Но кто верит Бокшанской? Разве с ней соглашались, когда она растелефонила басню про лучший (чем тот, что напечатан) вариант полета Маргариты на метле? И читал его, актерствуя и присверкивая глазами, Макочка (Михаил Булгаков), когда на вечерний чай под абажуром зашла она — Лёля. Никто не видел, а Бокшанская видела, как Лёлька влила караимского ликерца в чашку Маке. Но, спрашивается, почему капли не подействовали? Почему ниточками к себе не привязала? Шиловской милостиво царя писателей — Маку Булгакова — отдала?
Ах, глупенькая Бокшанская. Как ни весело было, когда Мака учил Лёлю попыхивать папиросками по-писательски (хмуря брови, пальпируя подбородок, разогревая уши, ощипывая вихры), как ни щекотно, когда в полутьме прихожей — вспомни шалости студенческие! киевские! — клал ладони свои на Лёлины плечи, нет, прижимал лопатки под платьем — как ни счастливо, когда его твердые, грустные губы трогали щеку, прощаясь, и даже — по взаимной неосторожности — губы его вели «до свиданья» по ее распунцовым губам — но знала тогда пророчица Лёля, что счастье Мака найдет в хохотунье Шиловской. Даже шепнула Маке: «Будешь ждать, милый, двадцать шесть лет... Потерпишь?». Ну еще бы не потерпеть, раз в земле будет лежать... Лёля гладила ему лоб — и не говорила такого. А он смеялся — думал, Лёленька намекает на супружеский союз, а она — о печатании его «Мастера». И о том, что на эти двадцать шесть лет любительница кавалеров Шиловская станет монахиней. Разве может она, Лёля, в таком случае пожелать что-нибудь для себя? Даже Маку Божественного?