Как наслаждаюсь я этим добровольным бездельем, этим тишайшим, почти растительным существованием, наполненным воспоминаниями и нехитрыми хозяйственными заботами одинокого человека! Три года работы с господином Верлином в постсоветской России навсегда утолили мою жажду приключений. Я присутствовал при обысках и автоматных перестрелках, я читал газетные пасквили, ждал звонка в дверь, скорого суда и многолетнего тюремного заключения, участвовал в собраниях лучших экзотериков России, видел, как составлялись и в считанные часы испарялись миллионные состояния.
Я устал и должен как следует отдохнуть. Но приключения были все же не главным в этой заокеанской жизни. В Москве я особенно сблизился с покойным Алексеем. До самого конца дружба наша оставалась совершенно невинной…
Алексея больше нет (какая дикая фраза!), и я, лишившись ближайшего друга, вижу, что и сам с головой погрузился в нечто вроде кризиса зрелости, в черную тоску, чередующуюся с вялостью, а иной раз и с гневом на мироздание. И это я, тот самый Анри, еще в средней школе славившийся уравновешенностью и добрым нравом! Между тем я далеко не стар.
Покуда одни ищут непрестанных волнений и страстей, другие стремятся к неизменности, за это и получают ярлыки соответственно искателей приключений или обывателей. И те, и другие, конечно, крайний случай. Пусть искате ли приключений встречаются реже, но и обыватели не столь распространены, сколь разновидности homo vulgaris, сочетающие в себе, в том или ином соотношении, оба непримиримых начала. Недаром современное искусство по большей части крутится вокруг обыкновенных людей, которые то поддаются мирским соблазнам (любовь, тщеславие, жажда денег и власти), то борются с ними.
Я, вероятно, поддавался лишь соблазну любви, да и то с сугубой осторожностью, так что могу с чистым сердцем отнести себя к обывателям. Несчастный АТ был иным. В положениях самых житейских он умудрялся усматривать некий подспудный пламень, что бывало иногда смешно. Вспоминаю, как в его карликовой гостиной пятилетняя Даша смотрела видеозапись бессмертной "Мэри Поппинс" и главный герой-трубочист, он же художник, распевал свое:
Chim-chimanee chim-chimanee chim-chim-chim-cheroo,
I does what I likes and I likes what I do!
Не обращая внимания на протесты дочери, взволнованный АТ перекрутил пленку и послушал песенку еще раз.
– Черт возьми,- твердил он потом весь вечер,- в единственной строчке такая философия!
– У тебя талант все преувеличивать,- брюзгливо заметила Жозефина, когда мы уже перебрались на террасу.- В твои годы пора бы избавляться от восторженности. Я ребенка укладывала, отрывала время от собственного сна, полагая, что вы тут ведете разговоры о работе, а ты…
Сколь ни детскими могли казаться эти восторги, аэд был прав. Ни ему, ни мне никогда, пожалуй, не удавалось делать то, что любишь, любя при этом то, что делаешь. Мне приходилось участвовать в крысиных бегах, как называем мы, подражая американцам, свой образ жизни, он следовал за своим так называемым призванием не всегда по собственной воле.
С меня, во всяком случае, на нынешнее время достаточно. Слава Богу, что я родился в двадцатом веке и живу в просвещенной стране, где нет не только войн, но и воинской повинности, где можно посвятить несколько месяцев тому, чтобы привести в порядок свою растрепанную душу, а заодно и разобраться в архиве покойного товарища, не без тайной цели утолить горечь потери, как бы растянув прощание с другом, и кроме того… но здесь я теряюсь.
Бессмертия нет, вечной памяти тоже, но как муравей строит свой холмик, зная, что назавтра его может разметать ветер, так и мы стремимся хоть ненадолго продлить существование – если не собственное, то своих близких. Вот, наверное, почему пишу я эти записки, адресованные скорее всего лишь ледяному и пустому пространству.
Я проводил заплаканную Жозефину до лифта, обещав на днях отдать ей первый чек, а также сделать все возможное для расшифровки пароля, может быть, обратиться за помощью к отцу. Дождь утих, в прорывах между мутными облаками плавала безумная луна. Я закурил сигарету из пачки с новомодной черной надписью "Курение во время беременности может повредить здоровью вашего ребенка" и задумался, ощутив неожиданное раздражение.
При всей моей любви к ушедшему другу, при всем возможном значении его личности и творчества для экзотерики российской, а может быть, и мировой, не лучше ли мне вообще не войти в историю, чем остаться в ней в роли прихлебателя?
Когда знакомые и коллеги АТ в Москве видели во мне всего лишь его добродушного и услужливого приятеля, я редко обижался, потому что с каждым возвращением домой попадал в свой собственный мир, где мой аэд превращался из знаменитости в заурядного чудака, неумело пытающегося зарабатывать на жизнь, где он нуждался во мне, быть может, больше, чем я – в нем.
В последнее время, однако, началось зловещее взаимопроникновение этих двух миров.
В трех кварталах от меня поселилась Катя Штерн, на чьи звонки я иногда отвечал. Не то из Северной Калифорнии, не то из Южной оставил мне на автоответчике запоздалое соболезнования неунывающий Безуглов, находившийся во всероссийском розыске. И если Ртищев после гибели АТ ударился в многомесячный запой, то Георгий Белоглинский прислал мне письмо на официальном бланке Союза российских аэдов, подписавшись в качестве его председателя и сообщая о своем скором приезде. Иными словами, даже в своей монреальской жизни я начинаю, кажется, становиться тенью АТ.
А может быть, виновато спиртное, вернее, та невыразимая печаль, которая охватывает меня после двух-трех неполных серебряных стаканчиков в этой стерильной квартирке с белыми стенами в бетонном доме, недалеко от грохочущего шоссе.
– Любой другой счел бы за честь разбираться в этом архиве,-осторожно сказала мне Катя.
– Вот сама бы этим и занялась,- отвечал я не без раздражения.
– Я не смогу, даже если ты согласишься продать мне компьютер,-сказала она быстро,- у меня только на вид такие крепкие нервы.
– Зато у меня они крепче, чем может показаться. Дай мне время, я, конечно, сумею. Две повести, подумать только. Жаль будет, если они пропадут.
Ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и ревность. И АТ, и Катя, неизменная и недостижимая звезда на его любовном небосклоне, хорошо знали, что наша странная дружба в некоем высшем смысле обрекала меня на монашество – не буквальное, я не такой зануда, но все же чрезвычайно болезненное.
Тем более что любовь, на которую я способен, не может иметь привычного выхода. Я не мог бы променять АТ ни на кого, но, будь я женщиной, я нарожал бы сто детей, как в старой песенке, и забыл бы о своих страданиях. Да и в нынешнем своем состоянии, возможно, я сумел бы заставить себя заняться производством потомства. Но, увы, я не считаю жизнь столь прекрасной, чтобы умножать число живущих. И вместо ответа собственному ребенку на неизбежный вопрос о смерти я, вероятно, залился бы краской стыда за то, что по моей вине послано в неуютный мир очередное обреченное существо.
– Мысль довольно глубокая, не хуже любой другой,- похвалил меня АТ с тем снисходительно-удивленным выражением, которое появлялось у него на лице, когда я говорил на отвлеченные темы. Я тоже порою подозреваю, что вся эта морока с потомством, да и с любовью, честно говоря,- чистое надувательство со стороны Господа Бога. Ртищев точно так считает. Во всяком случае, ни одному из своих троих детей он ни разу не послал ни копейки. Но это теория, любезный мой Анри, а дети приходят и требуют нашей любви, не интересуясь человеконенавистническими построениями.
– А потом вырастают и оставляют вас в одиночестве.
– Не спорю.
Он потрепал по темно-русым волосам свою румяную жизнерадостную Дашеньку, сооружавшую у его ног из пластмассовых блоков нечто, даже отдаленно не напоминавшее изображенный на коробке пиратский корабль. (Разумеется, зрелище было донельзя трогательное.) Но, видимо, что-то напряженное почувствовала она в его поцелуе, потому что вдруг разревелась и убежала, сорвав наши посиделки. На террасу сразу же явилась рассерженная Жозефина с наушниками на голове.