Я торопливо выскребал алюминиевую миску. Рядом со мной так же быстро расправлялся с порцией каши-размазни мой товарищ и напарник Мишка Тимченко по кличке Кутузов. Он был долговяз, широк в кости, и огромные лапы почти на четверть торчали из коротких рукавов засаленной и жесткой, как кирза, телогрейки. Нас всех недавно стригли, но Мишкины волосы упрямо и быстро отрастали вновь, покрывая голову светло-русой шапкой кудрей.
Гармонь Мишке — и вот он первый парень на деревне! Но гармонь Мишкина осталась далеко отсюда, а на грязно-белом прямоугольнике синел жирно выведенный химическим карандашом семизначный зековский номер. У Тимченко хороший, по-деревенски мягкий характер. За восемь месяцев моего пребывания на «Медвежьем» мы с Мишкой крепко подружились.
На дне алюминиевой выщербленной миски осталось несколько крупинок пшена. Я пересилил себя, чтобы не вылизать их. От этой привычки меня отучил наш бригадир Иван Олейник. Но для вечно голодного Тимченко и эти крупинки значили слишком много. Влипнув в миску, он старательно вычистил ее языком. Смахнул в рот невидимую крошку с рукава и, вздыхая, поднялся с длинной, отполированной зековскими штанами, скамейки.
Через полчаса весь лагерь выстроился на плацу на утренний развод. Пар от дыхания облаком поднимался над рядами людей, одетых в одинаковые черные телогрейки, такого же цвета ватные штаны и шапки.
— Лагерь, смирно! Равнение на сер-р-редину!..
Развод обычно проводил сам «хозяин», полковник Нехаев, здоровенный дядька с багровым лицом хорошо выпивающего мужика. Начальник опер-части капитан Катько, затянутый в аккуратно пригнанную шинель, тянулся на носках, и от этого казался еще выше своего и так высокого роста. Кроме него, в шинелях и сапогах стояли еще два-три лейтенанта. Остальные офицеры, одетые в полушубки и валенки, на весеннюю форму переходить не торопились, зная, что морозы будут заворачивать до конца апреля.
Ночь в лагере прошла без происшествий, если не считать того, что в лазарете умер старый зек, а возле седьмого барака случилась небольшая потасовка, за что двое зеков были посажены в штрафной изолятор.
Распределение нарядов по утрам — штука для каждого заключенного очень важная. Неизвестно, что там за вчерашний день перетерло в своих канцеляриях начальство и в какой список перекинут тебя сегодня. Бывало сплошь и рядом — спокойно ложишься спать, занимая блатную должность каптера или санитара, и не знаешь, что чья-то начальственная рука уже свергла тебя с высот, и плетешься ты на прииск долбить шурфы или катать тяжеленные тачки с каменной породой.
Мы с Мишкой за такие вещи не переживали. Если повезло, так повезло! У обоих сравнительно редкие для лагеря специальности — дизелисты. И объект у нас один и тот же: залитый соляркой пятачок между лагерными воротами и кладбищем, с внешней стороны ограды.
На толстых лиственничных колодах стояли три тракторных двигателя СТЗ. Один из них постоянно работал, давая для лагеря электричество, второй стоял, готовый подменить заглохшего собрата, а с третьего дизеля мы снимали железяки для ремонта первых двух.
Бригада наша считалась расконвоированной. Днем нас никто не охранял. Лишь изредка прибегал пом по тылу майор Макаров и, убедившись, что двигатель исправно молотит, снова исчезал по своим делам. Никто нас не караулил, но и бежать было некуда. Кругом, на многие сотни верст — тайга, бурелом, а к северу — тундра и океан.
Время на разводе тянется нудно. Минут десять я наблюдал за серой взлохмаченной вороной, которая ковырялась клювом в банке из-под тушенки. Банка валялась у подножия вышки за первым рядом колючей проволоки, а то бы ее давно подобрал и вылизал кто-нибудь из лагерных доходяг.
Охранник, перегнувшись через перила, швырнул вниз окурок. Ворона подняла голову, но на окурок не среагировала…
К весне пятьдесят восьмого года от огромного лагеря ЛБ-162/08, обслуживающего прииск «Медвежий», осталось всего ничего.
Почти все «политические» уже освободились, и большая часть рубленных из сосны длинных бараков стояли заколоченные. Мы знали, что к осени прииск закроют, а лагерь расформируют. В связи с этим едва не каждый из нас надеялся до конца года освободиться, хотя многим оставалось сидеть лет по пять-десять, а то и больше.
Видимо, такая у заключенного натура. Он почему-то думает, что после закрытия лагеря у начальства не останется другого выхода, как отпустить зеков на все четыре стороны. А что, мол, с нами еще делать?.. Но собственные мечты мы всерьез не принимали. Это не первый и не последний лагерь, который расформировывают. Нас просто переведут в другой лагерь, гораздо, может быть, хуже этого. Чего-чего, а колючей проволоки хватит на всех с излишком.