Митрофан Ильич одобрил этот план. Когда на вторые сутки блуждания по болотам они наткнулись на жердяную изгородь и чётко обозначившаяся, хотя уже и затравеневшая колея указала им на близость человеческого жилья, решено было сделать первую разведку. Они остановились в густом леске. Муся быстро приняла соответствующий вид и даже, для пущего правдоподобия, натёрла золой лицо, шею и руки. В стареньком лыжном костюме, в растоптанных башмаках, с головой, по-старушечьи повязанной грязным полотенцем, с буро-коричневым лицом, которое выглядело теперь давно не мытым, она действительно стала походить на одну из бездомных беженок, которые тысячами бродили по дорогам оккупированной территории в ту лихую пору.
— Ради бога осторожней, не рискуй! Если малейшая опасность, сейчас же повёртывай назад. Помни: мы с тобой себе не принадлежим. Нам рисковать — преступление! — напутствовал Митрофан Ильич; он даже задыхался от тревоги. — Обещай, что не будешь рисковать!
— Слово даю! — торжественно произнесла Муся. Серые глаза её, возбуждённо сверкавшие из-под низко повязанного полотенца, являли предательский контраст с темным и действительно как бы постаревшим лицом. Можжевеловый посошок Митрофана Ильича с торчавшими бугорками сучков мелко дрожал у неё в руке. — В случае чего, ждите меня сутки, не больше. Не вернусь — идите один.
— Только не лезь на рожон, характер свой обуздывай!
Вся согнувшись, опустив плечи, тяжело опираясь на палку, Муся, стараясь уже тут, в лесу, войти в роль немолодой, усталой женщины, выбралась из зарослей ольшаника на дорогу. Она с досадой чувствовала, что волнуется. После стольких дней лесных скитаний ей впервые предстояло встретиться с людьми, узнать новости о ходе войны, выведать, далеко ли фронт.
Когда дорога побежала просторным полем исхлёстанной ветрами, местами уже совершенно полёгшей и проросшей ржи и вдали обозначились тёмные драночные крыши деревеньки, в сердце девушки против воли закралась новая тревога: а есть ли там люди, не ушли ли они все оттуда? А если и есть, то что стало с ними за страшные недели оккупации?
Муся решила идти в деревню не дорогой, а через луг, чтобы попасть на сельскую улицу задворками.
В стороне от колхозных служб, у ручья, который угадывался по густой зеленой выпушке росшей здесь осоки, курился дымок. Дым — это люди. Не лучше ли встретиться с ними тут, вдалеке от жилья?
Стараясь держаться как можно спокойнее, Муся двинулась прямо на этот дым, тянувшийся откуда-то снизу, из-под берега. С чувством человека, бросающегося в холодную воду, почти не дыша, сделала последние шаги и в изумлении остановилась над обрывом. Она не сразу даже поняла, что за зрелище представилось её глазам.
Луг рассекала глубокая короткая траншея. Горб свежего песку тянулся вдоль неё, а снизу, со дна траншеи, невидимые Мусе люди продолжали бросать землю. Возле, на соломе, были навалены пузатые, туго набитые чувалы и какие-то громоздкие металлические предметы, завернутые в рядно. Горел костёр, над которым, фыркая, кипел чайник. Человек средних лет, широкоплечий, грузный, в сатиновой рубахе, без пояса и босой, спал на мешках в неудобной позе, широко разбросав руки. Он тяжело, надрывно всхрапывал.
Немного поколебавшись, Муся стала спускаться к ручью. Из-под ног её сорвался комок земли. Человек сразу открыл глаза, сел, ошалело оглядываясь. Увидев девушку, он уставился на неё тяжёлым взглядом.
— Кто? Откуда? Паспорт с немецкой штампой имеешь? — спросил он глухо, точно из бочки.
Муся молчала, стараясь угадать, кто же этот человек, кто работает там, на дне траншеи, и для чего её копают. «Спокойно, спокойно. Главное, не показать им, что я боюсь, не волноваться».
— Здравствуйте… — медленно и певуче произнесла она, собираясь с мыслями.
— Ты, тётка, кто такая? Отвечай сейчас же, кажи бирку либо паспорт с комендантской штампой, — настаивал человек.
Он уже шагал к ней через ручей, разбрасывая воду большими, нетвёрдо ступавшими ногами. «Пьян», — определила про себя Муся.
Из ямы вылетело два заступа, потом показалась седая голова; кряхтя, вылез старик, который тут же принялся вытаскивать за руку худого, болезненного парня на деревянной ноге.
«Тётка»… Он сказал «тётка» — значит, держусь правильно, — думала Муся, смотря на приближающегося к ней человека. — Бежать? Нет, рано. Он безоружный и выпивши, убежать успею… Ах, неужели же прав Рак-отшельник и нужно теперь опасаться даже своих людей?»
Пьяный остановился перед Мусей, тяжёлая ладонь легла на её плечо.
— Беженка я, милый, хлебца бы мне, — сказала девушка, стараясь придать своему голосу старушечьи интонации.
— Хлебца? Видали, ребята, ей хлебца захотелось! Вон он, хлебец-то, под дождём гниёт, осыпается. Бери, тётка, сколько хошь, бери все, не жалко, все тебе жертвуем. Ничего теперь нам не жалко. Все одно, кончилась наша жизнь. Видишь, могилу копаем? Счастье своё хороним. Всё! Конец света!
— Степан, Степан, лишнее мелешь! — зло оборвал его безногий парень.
Тот, кого называли Степаном, насторожился, сильно встряхнул девушку и вдруг, осерчав, занёс над ней тяжелый кулак.
— А ну, кажи фашистскую бирку, а то вот сейчас как тюкну! — Он скрипнул зубами, дыша ей в лицо запахом спиртного перегара.
— Чего ты её пугаешь? Что ей надо? — спросил через ручей старик.
— Вот беженка, вишь, хлеба ей… Шляется тут, а бирки не кажет.
— Ну и дай! Что тебе, жалко? Нарой ей вон мучки в торбу.
— Ей нароешь, а она как раз и докажет! Может, она из гестапы? А ну, кажи бирку или паспорт со штампой!
— Нет у меня паспорта, сгорел. Вместе с домом сгорел, все сгорело… — забормотала Муся и начала было выкладывать свою жалостную историю.
Степан оттолкнул её:
— Хватит, ступай! От своего горя тошно, а тут ещё с чужим… Стой! Снимай торбу.
Муся поспешно сбросила и протянула ему свой заплечный мешок. Степан снова перешёл ручей, развязал один из чувалов и горстями стал бросать в него ржаную муку. Мука сыпалась меж пальцев, падала на песок; ветер сеял её по траве, нёс к ручью. Тихую воду заволокло белесым налётом, точно пылью древесного цветения в вешнюю пору.