плетется следом, будто невольница. Она остановилась
у ободверины и стояла, как нищая побирушка, виновато
и растерянно склонив голову. А Тиша, против обыкно
вения, сразу осмелел, прошел к дивану, сел и, покачи
вая худыми ножонками, стал с интересом озираться
вокруг.
— Может, мне уйти? — едва шевеля губами, спро
сила Талька и отыскала угрюмыми глазами Л изу Ч у
динову. Но та промолчала, боком протиснулась в дверь
и надолго исчезла.
— И так нехорошо, и эдак плохо, — сказала Талька
и опустилась на порог: из-под коричневого саржевого
платья выбились серые кружавчики рубахи. Геля ниче
го не сказал, чтобы не тревожить разговорами Тальку,
забегал, захлопотал с самоваром и уже, словно в по
лусне, на каком-то пределе сил, в маятной истоме, стя
гивающей тело, затащ ил на стол готовый самовар, р аз
лил по чашкам чай.
Когда вернулась мать, Талька уже сидела на стуле;
видно было, как Л изавета Чудинова боролась с собою
у порога, но гнать из комнаты гостей не решилась и,
молча смирившись с ними, тоже притулилась у стола.
Геля полыхал, как зарево, ему казалось, что от ж а
ры у него потрескивают и осыпаются волосы, ноги ло
мотой стянуло в коленях и горло перехватило, тошнота
поднялась высоко и можно было захлебнуться ею.
Талька пристально смотрела на него, и Гельке было
стыдно своей слабости. Он еще ж алко улыбнулся — мол,
ничего, все хорошо — и боком повалился на диван, видя
перед глазами широкие полушария коленок и серые
кружавчики нижней рубахи и вспоминая нагретую солн
цем палубу, пахнущие смолой тенты на шлюпках и
вздрагивающие от волнения Талькины припухшие губы.
Потом все куда-то разом сдвинулось, и сквозь пелену
розового тумана Геля увидел, как тащ ат его девчонки-
соседки по деревянной мостовой, босые ноги волокутся
по плахам, и он, обвиснув сырым пьяным телом и з а
ливаясь горючими слезами, кричит на всю Слободу:
«Ведь я люблю ее!..»
— Ой, что это с ним? — испуганно сказала Талька
и по-бабьи жалостливо потрогала ладонью его лоб. —
Как печка полыхает...
294
внешне равнодушно и сухо откликнулась Л иза Чудино
ва, но лицо ее вздрогнуло, и, перегибаясь через стол,
она уже внимательно вгляделась в сына.
А Геля, порой словно вырываясь из омута, из-под
тяжелой толщи воды, с трудом размыкал каменные ве
ки и в сиреневом мареве видел призрачные незнакомые
лица; он еще чувствовал, как его раздевали и уклады
вали в постель: свежие простыни поначалу обожгли
холодом, но сразу нагрелись и обдали тело невыноси
мым сухим жаром, словно бы утопили Гелю в копне
летнего сена. Потом привиделось ему, что он лежит на
русской печи, дышащей каленым жаром, и чья-то рука
зло выдергивает из-под него старые фуфайки, а он, об
жигаясь о кирпичи, цепляется слабыми руками за
одежонку, пытаясь вырвать и сунуть ее под бок...
Геля открыл глаза посреди ночи, словно бы кто
подтолкнул его: сырые простыни леж али в ногах, одея
ло ворохом сбилось на груди. М ать сидела возле, уро
нив голову на грудь, легкие выцветшие волосы воро
хом пушились на голове, и сквозь них просвечивала су
хая ж елтая кожа. Луковичного цвета руки леж али на
коленях, и видно было, как вспухали и опадали узлова
тые голубые жилы. Геля великой жалостью пожалел
мать, и в глазах его скопилась влага. Но тут же, не
слышно отвлекаясь от жалости и не чувствуя слез, Ге
ля перевел взгляд в сторону и увидел на полу спящую
Тальку, ее полные белые плечи, откровенно обнаж ен
ные, словно бы мраморные, шелковое красное одеяло
бросало на них розовый отблеск; а рядом светлыми л у
ковичками виднелись две детские головенки, и Геля с
душевным покоем подумал, что все ладно, все хорошо.
Тут он, наверное, шевельнулся или громко вздох
нул, потому что мать испуганно встрепенулась, вгляде
лась в Гелю, еще плохо и сонно соображ ая, сразу кос
нулась ладонью лба, и Геля услышал это знакомое с
детства, шершавое прикосновение, снова в горле у него
запершило, и, силясь не заплакать, он отвернулся ли
цом к стене. Рядом было матовое светлое окно, и в про
рези занавески виднелись тихая серая дорога и вл аж
ные понурые листья рябины с бусинами росной влаги.
— Что с тобой, тебе легче? — тихо спросила мать и
снова потрогала лоб. — Простудился, небось в паль
295
вас манера совсем не берегчись. Форсят всё, форсят.!.
Геля досадливо качнул головой, потому что каждое
назойливое слово больно отдавалось в висках, и мир в
душе сразу пропал. М ать замолчала, в тазике смочила
полотенце, оно желанно коснулось Гелиного лба, и в
душу вновь сошло успокоение.
— Ты иди, мама, поспи, — хрипло, едва разж им ая
губы, попросил Геля. М ать покорно встала, он сразу же
повернулся и, провож ая ее взглядом, увидел, как она
переступила через спящих, поправила на Тальке одея
ло, скрыв ее алебастровые плечи, едва слышно косну
лась Тишкиной головы, словно бы ей вспомнилась та
послевоенная пора, когда все шестеро сиротинок были
еще возле нее, так ж е спали на полу вповалку, согре
ваясь друг от друга под общим одеялом, когда каждое
утро казалось, что ей не вырастить их, не хватит сил
довести детей до взрослой поры, — так медленно и
скорбно тянулось в те годы время.
М ать легла, и Гелю снова полонил горячечный ж ар.
И тут в новом наплыве бреда к нему опять пришла чер
ная собака, и длинные раскосые глаза ее под желтыми
бровями были по-человечьи безжалостны и злы...
Геля проснулся от постороннего пристального взгля
да: он открыл глаза, увидел седую женщину в белом
халате, понял, что еще жив, и слабо улыбнулся внут
ренне.
— Ну-ка посмотрим, что там у вас, молодой чело
век, — глухо и, как показалось Геле, слишком беспеч
но сказала седая врачиха. И Геля обеспокоенно поду
мал про себя, сказать ей или нет, что его укусила бе
шеная собака, наверное, надо сказать, ибо завтра будет
поздно, и, наполняясь тревогой, он попытался объяс
нить все, но язык не послушался, он мертво и безмолв
но заполнял весь рот, словно заткнутый сухой ш ерш а
вой тряпкой. И тут Геля понял, что он умирает — как
просто, оказывается, умирать, — он прислушался к са
мому себе и не почувствовал никакой боли и никаких
желаний. Будто сквозь стену донесся глухой голос ж ен
щины в белом халате: « Ничего страшного, обыкновен
ная простуда. Аспирин, чай и покой...»
Плоть, наверное, уже умерла, подумал Геля, раз у
нее нет никаких желаний. В нем осталась только душа,
296
лась умирающая душа. Никогда не думал он, что мож
но умирать у всех на глазах и об этом никто знать не
будет, Геля неожиданно пожалел себя и затосковал с та
кою силой, что заплакал, не стыдясь слез. Но никто не
заметил его страданий — все вели свое дело: мать то
пила печь, потом стряпала, почему-то не оглядываясь
на Гелю, видно, врач успокоил ее; Талька кормила сы