на грудью, и сын жадно тянул молоко, постанывая от
восторга.
Тут откуда-то появился Тиша, будто выткался из
ничего: из рассеянного светлого воздуха, солнечных
зерен, летящих в окно на пеструю клеенку стола, из
запахов дрожжевого теста и молока. Он робко сел
на краешек постели, вглядываясь в Гелю громадными
прозрачными глазами, в глубине которых ж ила боль
шая и уже взрослая печаль. И Геле стало неловко сво
их слез, и они быстро просохли, наверное, от ж ара. Он
вгляделся в бездонный колодец Тишиных глаз, увидел
там черную глубину и подумал жалостливо: «Неужели
и в этой детской душе уже есть своя ночь, в которой
зреют покорство и зло?» Геля устало прикрыл глаза, и
ему почудилась такая картина: посреди огромного
сияющего луга, утопая в травах, сидит мальчик и пи
шет акварелью картину; он еще полон радостного со
зерцания, этот похожий на одуванчик парнишка, и не
видит, как на край неба, роняя тревожную тень на
луга, наползает лиловая туча...
Геля открыл глаза, а Тиша все так же робко сидел
на краю постели, видно было, как на желтой худенькой
шейке бился крохотный голубенький ручеек, казалось,
открой его, и капля по капле вытечет вся незаметная
Тишина жизнь.
И Геля заметил вдруг, как любопытны глаза м аль
чишки, просто бессердечно, до жестокости любопытны
и пристальны, словно Тиша наблюдал все, что происхо
дит с Гелей внутри него, и запоминал. Гелю стал тре
вожить этот взгляд, он заволновался, но тут сына по
звала Талька, и тот пропал где-то по ту сторону стола,
и только слышался сипловатый Талькин голос: «Не тор
чи там, чего ты дяде мешаешь...»
297
на еду и смотреть даж е не мог; он плоско леж ал под
тонким покрывалом и неотрывно глядел в потолок.
Когда и в этот день они остались снова вдвоем, мать
неожиданно сдернула с сына одеяло и сурово сказала:
— Хватит тебе киснуть. Вставай...
— Ты чего? — тонко и вяло спросил Геля, думая,
что ему снится это.
— Кому сказано, хватит вылеживаться! Умереть з а
хотел?
По тону ли голоса или по ее напряженному лицу, но
Геля понял, что мать не шутит. Он еще какое-то время
будто распяленная рыба леж ал в простынях, чувствуя
свою наготу и слабость выхудавшего истомленного те
ла.
— Ишь, чего задумал. А ну надевай штаны и рубаху,
поди в огород. Чтобы на моих глазах тебя не было!
Картош ка не окучена, мати с ног сбилась, а он, как
утельга, лежит тут.
Геля поднялся на дрожащ ие ноги, сделал шаг, как
годовалый младенец, его пошатнуло, но он оперся о ни
келированную спинку кровати и удерж ался, прислу
ш ался к себе и удивился, что еще жив. М ать стояла
сзади, и Геля не мог видеть, как дрогнуло ее враз по
старевшее лицо, а покрасневшие глаза набухли слезой:
она глядела на худую желтую спину сына, на острые
лопатки, выпирающие из майки, и ей хотелось обнять
такое родное тело. Но, сдержав свою жалость, она еще
раз обеж ала взглядом его и увидела широкие ступни,
подумала: «Отцовы ноги-то», рассмотрела руку на
спинке кровати и опять подумала: «Отцова рука-то,
столь ж е короткопала». Уже сколько лет прошло, как
погиб муж, сгинул на войне ее Андрюша, а поди ж ты,
помнила всего и теперь узнавала его в своих детях.
Сдерж алась Л изавета Чудинова, проглотила слезу и
сурово прикрикнула:
— Поди, поди, чего встал! Ести не хошь, дак так и
поди. Кирка в сенях за дверью.
Геля с тоской и недоумением глянул на мать, но
глаза ее были по-прежнему суровы. Задыхаясь, натя-
298
нуть на груди рубаху, но Геля оттолкнул ее руку и как
старый старик пошел прочь. На крыльце он задохнул
ся от солнца и густого, пахнущего дорожной пылью и
смородиной воздуха, он ослеп от синего небесного во
дополья: казалось, бесшумная глубокая река накати
лась на него сверху и утопила его в себе. Ноги его по
догнулись, Геля ошалело сел на порожек, подставляя
голову палящему оолнцу, огромному, как тележное ко
лесо; черные жирные мухи толклись у нагретой стены,
норовили попасть в сени, откуда доносило рыбой и хле
бом. Геля сбросил тапочки и пошел босиком по мост
кам, а потом по меже, густо поросшей розовой кашкой
и подорожником.
Земля на грядах уже не пахла ничем, картофельная
ботва с трудом проклюнулась сквозь залубеневшие, по
крытые плесенью торфяник и глину, на которых веком-
то ничего путного не росло, но мать вот каждый год
убивалась с ними с весны и до осени: то по пояс в гря
зи и болотине, то ломая закаменевшую землю киркой.
А за весь труд — в лучшем случае пять мешков кар
тошки. Н авоз был нужен землице: иссохлась, иструди-
лась она — из года в год шла картошка по картошке,
и потому соков больше не стало, чтобы усердно рожать
ее без болей и болезней. Но где навоз ухватишь? Сво
ей коровенки не держали, и на скотном не очень попро
сишь, хотя оттуда, что и говорить, навоз попусту
на ветер уходит: свезут на поля посреди зимы — моро
зами его продубит, прокалит, ветрами продует, вешни
ми водами под угор всю его питательную силу смоет,
где и без того бойко прут в рост дудки-падреницы, — а
землице опять одна пыль достается. В общем, ни в а
шим ни нашим.
А теперь-то вроде бы и не нужны гряды — некому
нынче за стол садиться. Это в ранешние годы ведер
ный чугун с картохой едва закатиш ь на стол, не успе
ешь и оглянуться, как всю расклюют скорехонько, толь
ко горы шелухи по всей столешне. А ныне много ли
одной надо — три картошины, не более, не в два же
брюха пихать, а на зиму пуда два, хватило бы и ма-
газинской по самое горло. Но по старой привычке би
лась Л изавета Чудинова на огороде, мешая злому чер
тополоху и сурепке снова взять силу, запустошить землю.
299
ные разговоры об огороде осточертели ему, и он все
советовал: «Бросай ты его к лешему, зачем ломать
спину? Так же соседям картошку раздариш ь, соседские
поросы без спасиба слопают». И сейчас с ожесточени
ем оглядел он длинные гряды и куцые, посмирневшие
от ж ары картофельные пипочки, которые нужно бы
присыпать землей, окучить, обрыть, чтобы им захоте
лось жить и, пыжась, карабкаться вверх. Геля лениво,
преодолевая слабость и головокружение, ткнулся кир
кой в железную землю и сразу задохся, растерянно ог
лянулся вокруг, словно бы отыскивая местечко, где луч
ше умереть ему...
Незаметно для себя Геля отвлекся от дурных мыс
лей, забыл о черной собаке с желтыми бровями, словно
и не было никогда этого бреда, а осталась лишь телес
ная слабость и не до конца изжитая тоска, но на гря
ды даж е глядеть было тошнехонько, и он повалился на
межу, в мелкие ромашки, ощущая терпкий запах зем
ли. Он вгляделся в голубое, слегка выцветшее водо
полье неба, по которому редко плыли облака, прозрач
ные, как березовый дым, и ему сделалось вдруг по-на
стоящему грустно и печально — это была та сладкая
грусть, та печаль, от которых хочется жить.