Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.
Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.
В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, - то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.
И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью "Восьмое марта близко-близко...", наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.
Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать.
Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые ощущения уверенности в будущей жизни и здоровья, которые неотделимы от существа любого человека. И кажется им, что это будет вечно. Вот как ей когда-то казалось.
Она открыла окно и села на диван.
Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.
На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только на даче Вероники Тушновой стояла тишина.
12
Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов. Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.
Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в черные халаты служителя, и остановился над гробом.
Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.
- Прости, мой товарищ, - проговорил поэт. - Прощай.
И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:
В аллеях не растопчешь кровь, -
нахлынет грусть рябинных взоров.
Я приношу свою любовь
на гладь кладбищенских узоров.
И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как
хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: " Ну что ж вы живую меня хороните?.." И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.
- Видел?.. - спросил он друга Сашку.
- Ну, - ответил тот без всякого выражения.
Они тут же вышли и пригласили врача.
- Ничего особенного: стигма, - сказал светило, - У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.
Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям.
- Посмотри, какое знамение, - проговорил Владик, - И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..
- Она всегда была сумасшедшая, - сказал друг Саша, и Владик вздрогнул.
13
А в это время из жерла гудящей печи железный автомат выдвинул опустевшие носилки.
И один из служителей крематория, собрав специальной лопаточкой пепел, вынес его в холодную комнату и рассыпал небольшой горкой на мраморную доску. И когда он раздрабливал железным пестиком не перегоревшие кости, из комка пористого пепла выпала узкая пластинка железа и сверкнул луч желтого цвета.
- Смотри, - сказал человек, вынимая перо, - Не сгорело. И как это оно могло сохраниться?
Он оттирал его огрубевшими пальцами и даже принес из своего шкафчика кусок мягкого полотна.
- Пригодится, - сказал он, закладывая перо в слюдяной карманчик записной книжки и пряча ее на грудь.
- Достань фужер, да поставь его отдельно, завтра в десять ноль-ноль выдавать его будем, - приказал он товарищу, показывая пальцем на стоящий на полке печальный кубок.
1
Она задевала, проходя по коридору, о ящики и этажерки, которых тут было множество. Из раскрывшейся двери была видна продолговатая, со скошенным потолком и крашенными синими стенами, кухня.
Они прошли мимо стоящей на деревянном крашенном коричневой краской полу большой немецкой проволочной крысоловки со множеством отделений. В приемное отделение этой крысоловки вела большая отдельная открытая дверца и из нее попавшая туда крыса попадала в главное отделение по специальной круглой изогнутой жестяной трубе. В этот момент, пробираясь по этому жестяному желобу, она опять взводила крысоловку, открывалась дверца приемного отделения и следующая крыса могла забраться внутрь за своим куском сала.