Высвободив руки, я неуверенно поднялся на ноги. Доктор Кэролайн с трепещущим огнем, который он держал на уровне глаз, как зачарованный, уставился на поблескивающую бомбу. Маска ужаса сковала его лицо.
— Пятнадцать секунд! — хрипло выкрикнул он.— У нас только пятнадцать секунд! — Он бросился к трапу, но смог добраться лишь до второй ступеньки — я обхватил руками и его, и лестницу. Он боролся яростно, неистово, но недолго. И затих.
— Как далеко вы думаете уйти за пятнадцать секунд? — спросил я. Не знаю, почему я это сказал. Я всего лишь сознавал, что произношу эти слова, потому что мои мысли и глаза были прикованы всецело к лежащей бомбе. Мое лицо, очевидно, имело то же выражение, что и лицо доктора Кэролайна. Он также уставился на бомбу. Это было неразумно, но мы оба были в этот момент лишены разума. Мы уставились на «Твистер» в ожидании, что же произойдет, как будто мы смогли бы что-нибудь увидеть, раздайся взрыв. Ни глаза, ни уши, ни рассудок не сумели бы ничего зафиксировать прежде, чем ослепляющая ядерная вспышка превратила бы нас в пар, навсегда прекратив наше существование вместе с «Кампари».
Прошло десять секунд. Двенадцать. Пятнадцать. Двадцать. Пол ми нуты. Мои легкие болели ведь я не дышал все это время. Потом расслабил руки, которыми сжимал Кэролайна и трап.
— Итак,— сказал я,— далеко бы удалось вам уйти?
Доктор Кэролайн спустился на пол со второй ступеньки лестницы, оторвал свой взгляд от бомбы и уставился на меня ничего не видящими глазами. Наконец он улыбнулся.
— Знаете, мистер Картер, мне и в голову это не пришло.— Его голос звучал довольно ровно, а улыбка не напоминала улыбку сумасшедшего. Доктор Кэролайн знал наверняка, что сейчас умрет, и не умер. Теперь больше ничто не могло испугать его. Он понял, что в ущелье страха человек не может спускаться бесконечно, где-то есть нижняя точка, а затем начинается подъем.
Сначала надо ухватить свободный конец, а уж потом отпускать стопор,— сказал я с укоризной. — И ни в коем случае не наоборот. В следующий раз помните об этом.
Существуют ситуации, когда оправдываться бесполезно, да он и не пытался. Он сказал с нескрываемым сожалением:
— Боюсь, из меня никогда не получится матрос. Но, по крайней мере, теперь мы знаем, что пружина спуска не такая слабая, как нам казалось.— Он устало улыбнулся.— Мистер Картер, я бы закурил.
— С удовольствием присоединюсь к вам,— сказал я.
После всего случившегося стало легче, относительно легче. Мы все еще очень бережно обращались с «Твистером», он мог сдетонировать, если бы удар пришелся под другим углом, но бережность обращения больше не сопровождалась леденящим душу страхом, как бы не сделать неправильное движение. Мы перетащили его на брезенте в другой конец трюма, зацепили лебедку за трап у левого борта, из пары брезентов и одеял устроили мягкое ложе между перегородкой и бортом, перенесли бомбу через перегородку, обойдясь на этот раз без каких-либо акробатических трюков, которые сопровождали первую попытку, осторожно ее опустили, забросали сверху одеялами и накрыли брезентом, на котором тащили ее по полу.
— Здесь надежное место? — поинтересовался доктор Кэролайн. Казалось, к нему вернулось обычное самообладание, не считая учащенного дыхания и капелек пота на лбу и лице.
— Они ее никогда не найдут. Им и в голову не придет искать ее здесь. Зачем?
— Что теперь вы собираетесь делать?
— Уходить на всех парах. Я слишком долго испытываю свою удачу. Но прежде нужно заняться гробом. Он должен весить столько, сколько весил раньше. Да и крышку нужно привинтить.
— А потом куда мы пойдем?
— Вы — никуда. Вы останетесь здесь,— я объяснил ему, почему он должен остаться, и ему это совершенно не понравилось. Разъясняя некоторые подробности, особый упор я сделал на то, что остаться здесь — это для него единственный шанс остаться в живых, и ему это не понравилось еще больше. Но он понял, что ему следует поступить именно так, и страх перед неминуемой смертью постепенно перевесил весьма понятный, почти истерический ужас, который породили мои объяснения. Да и пережив те пятнадцать секунд до взрыва, он знал, что уже ничто и никогда не сможет его напугать столь сильно.
Спустя пять минут я завинтил последний шуруп в крышку гроба, спрятал отвертку в карман и покинул трюм.
Мне показалось, что ветер несколько ослаб, но дождь, без сомнения, усилился. Крупные тяжелые капли отскакивали брызгами от мокрой палубы, и даже в непроглядной тьме ночи вокруг моих босых ног мерцал загадочный белесый нимб.
Я неторопливо пробирался вперед. Можно было не спешить. Теперь, когда самое худшее осталось позади, испортить все ненужной спешкой было ни к чему. Один раз мимо меня прошли двое часовых, один раз я прошел мимо двоих, пытавшихся найти убежище от холодного дождя на верхней палубе. Но меня никто не заметил, никто даже не подозревал о моем присутствии. Все шло должным образом.
Не поручусь за точность, но прошло, по крайней мере, минут двадцать, прежде чем я вновь оказался около радиорубки. Все более или менее важные события последних трех дней так или иначе были связаны с ней. И казалось вполне естественным, что именно здесь я должен вынуть из рукава свой последний козырь.
Висячий замок был заперт. Это означало, что внутри никого нет. Я нашел укромное местечко у ближайшей лодки и приготовился ждать. То, что в радиорубке сейчас никого не было, вовсе не означало, что вскоре туда никто не придет. Тони Каррерас обмолвился, что их марионетки на «Тайкондероге» докладывали о курсе и местонахождении каждый час. Карлос, убитый мною радист, должно быть, ожидал именно такую радиограмму. Через некоторое время должно поступить сообщение, и Каррерас, безусловно, должен направить своего другого радиста, чтобы его принять. На этом чреватом последствиями этапе игры он ничего не оставит на волю случая. Но не намерен был поступать иначе и я. Мне вовсе не хотелось быть застигнутым у работающего передатчика. Такого я не мог допустить.
Дождь безжалостно барабанил по моей согнутой спине. Намокнуть больше, чем я уже намок, было невозможно, но можно было замерзнуть. Мне было холодно, очень холодно, и через пятнадцать минут я весь дрожал. Дважды патрульные медленно прошли мимо. Каррерас явно действовал этой ночью наверняка. Дважды я был уверен, что меня обнаружили. Я так трясся от холода, что вынужден был цепляться зубами за рубаху, чтобы стук зубов не выдал меня. Но оба раза патрульные меня проглядели. Дрожь усиливалась. Когда придет этот чертов радист? Или я перехитрил сам себя, сделав ложные выводы? Возможно, радист и не придет?
Я сидел на скрученном в кольцо фале спасательной шлюпки, но затем встал, не зная, что предпринять. Как долго мне еще придется ждать его прихода? Быть может, он явится через час, или более? В каком случае опасность больше — с риском войти в радиорубку теперь, с вероятностью быть там застигнутым и пойманным, или прождать еще час или два, прежде чем что-либо предпринимать? К этому времени почти наверняка будет уже слишком поздно. Вероятность потерпеть неудачу, подумал я, лучше, чем гарантированная неудача. Теперь, когда я покинул пределы трюма номер четыре, единственная жизнь, которой угрожает опасность, это моя собственная. Сейчас, решил я, я сделаю это сейчас. Я сделал всего лишь три бесшумных шага. Пришел радист. Я бесшумно сделал три шага назад.
Послышался щелчок поворачивающегося в замке ключа, тихо скрипнула дверь, раздался металлический звук, когда ее прикрыли, и зашторенное окно осветил тусклый свет. Наш приятель готовится к приему, подумал я. Долго он не задержится, это было почти наверняка. Ему нужно только принять данные о курсе и скорости «Тайкондероги» — вряд ли по такой погоде они сумеют этой ночью определиться — и доставить их Каррерасу на мостик. Я считал, что Каррерас все еще находится там. Было бы странным, если бы он не оставался там в эти последние, решающие часы для того, чтобы лично руководить всей операцией, придуманной лично им. Я почти воочию увидел, как он берег лист бумаги с последними данными о движении «Тайкондероги», улыбается своей холодной самодовольной улыбкой и чертит линию на карте.