— Пора бы ему и прийти, а то улетит наш самолетик, — это сказал самый старший из ленинградских писателей. Он хорошо известен, был главным редактором крупного журнала, и любит, чтобы его слушали. Человек он добрый и отзывчивый, и если в голосе проступает металл, — это временно, это от старых незаслуженных обид… — Могли бы и пораньше подать, а то…
— Все может быть… — это поэт-юморист из Ярославля. Симпатичный человек. Как ни прокатывается по нему «Литературная газета» на шестнадцатой странице, он от этого только веселее, но, к сожаленью, не крепче.
Более спокойными оставались три замечательные пары, они, вероятно, были заняты мыслями о доме и, согласно толстовскому замечанию, половину пути станут думать о нем.
Первая, очень близкая мне чета — это вчерашние ленинградцы, но теперь они живут в Москве. Он — известный поэт, она — поэзия, по имени Нина.
Вторая пара — совершенно неизвестные мне люди средних лет. Они заранее были отрекомендованы кем-то как семья ученых-историков, причем он специализировался по Древней Греции, что было как нельзя более кстати.
Третья пара вызывала всеобщее уваженье, и совсем не потому, что он известнейший поэт-песенник — это в нашем кругу преживалось легко, — а потому, что это были на редкость обаятельные люди, поразительной скромности и доброты. В последние годы, когда выросли дети, их увлечением стали путешествия и разъединственный, до страсти уважаемый вид сувениров — настенные тарелки со всех концов света, со всех широт и меридианов.
Совершенно особо выделялась невысокая, но чрезвычайно колоритная фигура критика-блоковеда с толстой тростью. Нашей милой переводчице он заявил без обиняков, что он разнесчастный человек, которому спать предстоит на тротуаре, поскольку он не сможет уснуть, если в номере кто-то посторонний. Этим он еще в Москве выговорил себе отдельный номер, чем невероятно угодил мне: мы оказались в запланированной паре, и я тоже имел отдельные номера.
Вскоре торопливо подошел еще один путешественник. Негромко, но внятно поздоровался, поставил чемодан и скромно отошел к углу. Что-то знакомое увиделось мне в его не атлетической, но подбористой фигуре. Подошел к нему сбоку, хотел окликнуть, но он повернулся — мгновение раздумья — и мы обнялись… Лет семь назад, будучи в Москве, я остался на ночь без крова и поехал в общежитие Литературного института. Там, на последнем этаже, превыше всех, размещались студенты Высших литературных курсов, все — члены Союза писателей, все отчаянно пишущие, все «великие», осчастливившие Москву своим временным пребыванием в ней, для того чтобы в этом литературном манеже провести своеобразную обкатку и доводку своих несомненных талантов. Как у всех студентов, у них были серые, мятые простыни, водились погнутые вилки и крошки на столах, но мало водилось денег при громадной суперстипендии в сто пятьдесят рублей. Однако основной отличительной чертой этого необыкновенного общежития были отдельные комнаты для каждого. Среди студентов встречались вчерашние врачи, учителя, рабочие, инженеры — словом, те, что прошли в литературу без дороги, на ощупь, не имея специального литературного образования. Нетрудно догадаться, что главной заботой курсов была и остается забота о том, чтобы самородки познакомились с историей литературы и не написали, часом, «Войну и мир», не подозревая, что она уже была написана… В тот вечер — вот чем хороша жизнь! — я познакомился с этим человеком из Костромы, поэтом и прозаиком милостью божией. Ночевать тоже остался у него. Интуиция часто подсказывает нам: вот это хороший человек, а с этим будь осторожен, — но еще лучше, если интуиция подтверждается делом.
В ту ночь, помнится, к нам сильно постучали. Очень сильно. Хозяин отворил, мы оба были удивлены: стучала молодая и очень интересная девушка, оказавшаяся женой нашего соседа по коридору. Она неожиданно приехала к мужу с севера, из отчего дома.