— Вытянешь?
Илья пожал плечами, затем торопливо допил из горлышка кока-колу и тут же схватил за руку официантку, проезжавшую с тележкой по проходу, — взял всем еще по бутылке, пустые же лихо катнул по наклонному бетонному полу. Там они звякнули в груде других, накопившихся за сеанс.
— Если так долго до заработков, сестры твои состарятся, пока ждут квартир. Как же быть?
— А черт его знает! Башка кругом идет.
— Жалеешь, что уехал из Казахстана?
— Отец жалеет, я — нет.
— Здесь хорошо?
— Здесь весело: живешь, как кроссворд разгадываешь, — ни черта не понять, а у вас…
— Что у нас?
— А у вас там все известно: такого-то числа аванс, такого-то — получка, в таком-то месяце — отпуск, а таком-то году — пенсия…
— Ну почему же все у нас ясно? Есть и неясности. Не знаешь, например, когда получишь квартиру — весной или осенью. Нельзя поручиться, достанешь ли билет на теплоход в Кижи…
— А что это такое?
— Это шедевр русского деревянного зодчества — храм на острове… Так что и у нас есть неясности. Не знаешь, на какой девушке жениться — на смирной или строптивой. Не знаешь, когда придет врач — через двадцать минут или через час, если простыл, накупавшись в Иртыше или в Неве, только точно знаешь, что платить ему не надо…
— Да, да… — перебил меня Илья. — Батька сейчас очень жалеет, что он не в России, он сейчас…
Илья замолчал, следя за ответственным моментом на экране, где удачливый усач Зорро подстрелил сразу трех ротозеев и увез расфранченную толстуху, перекинув ее через седло, как мертвую ярку.
— Так что сейчас отец? — напомнил я.
— Попал под машину. Вторую неделю лежит с ногой. В суд не подашь сам виноват, нарушил правила перехода.
— Леченье дорого стоит?
— Не говорите! Мы копили деньги на машину, хотели купить вашу «Волгу» и сделать из нее такси — машина для этого дела удобная, — но вот… уходят деньги.
— А как сейчас с заработками?
— Да что об этом говорить, когда все равно меня увольняет господин Помонис.
— За что?
Он не понял, повернулся ко мне. По лицу его пробежали тени от экрана.
— Ах да! — спохватился он. — Я уже и забыл… Это у вас там причина нужна… Нет, меня увольняют, потому что ему выгоднее взять двоих «огарков», он им будет платить вдвое меньше, чем мне одному, а работу они выполняют; тут молокососы настырные.
За четыре с небольшим года язык его еще не успел измениться, да и сам Илья мало чем отличался по своим манерам от сверстников в Павлодаре, Усть-Каменогорске, где недавно мне довелось быть. Пока мало…
После кино я пригласил его в гостиницу и подарил бутылку русской водки.
— Браво! — воскликнул он. — Айда к площади Омония, вы сейчас увидите, как я буду торговаться с проститутками! Айда — обхохочетесь!
— Нет-нет! Ты сейчас топай домой и передай отцу привет из России — отдай ему эту бутылку.
Илья набычил голову, рассматривая знакомую, видимо, этикетку, и опять грустно сказал:
— Расстроится батя… Ну ладно. Спасибо! Вы завтра уезжаете по Греции путешествовать?
— Да. Дня на четыре-пять.
— Ну ладно, может, еще свидимся!
— Все может быть… — ответил я словами ярославского поэта.
…Вот эта встреча и мешала мне уснуть в ту первую ночь в Афинах. Я прикоснулся к чьей-то судьбе, узнал, что кому-то неуютно живется на этой земле, и это неожиданное открытие чужой судьбы навсегда останется во мне. Оттого-то так тяжко, что я не в силах ничего изменить.
А под конец, перед самым забытьем, полусонная память ласково подложила мне образ гречанки, стоявшей около автобуса неподвижно, как кариатида, пока мы не уехали.
Красные гвоздики на белоснежной скатерти. Первый завтрак в Афинах. Разговоры за столом более склоняются к Парфенону — храму Девы на акропольском холме. Там наша группа должна получить некое благословение на поездку по стране, по не менее знаменитым и древним очагам европейской культуры, на поклон к их священным развалинам.
Вопреки ожиданию, старый грек-краснобай с нами не поехал. Вчера он, содержатель фирмы, оказал редкую для туристов честь — лично встретил гостей, а сегодня представил нам в холле гостиницы нашего постоянного гида. Это была невысокого роста серьезная полнеющая, но энергичная женщина, быстрая в движениях. Лицо ее, отяжеленное возрастом, уже не было лицом Афродиты, однако гордый профиль гречанки, достоинство в походке, во всей осанке, жестах, а более всего взгляд ее крупных темнокарих глаз — всеохватывающий, неистовый, властно притягивавший к себе, — все это вместе с элегантным и в то же время практичным темным платьем заслоняло естественные утраты, что не минуют женщину после пятидесяти.