Самолет разворачивался и набирал высоту. Внизу тяжелым жерновом поворачивалось беломраморное крошево Афин. Был виден Акрополь, гора Ликабет, а на ней — тоскливый ковчег одинокой церквушки. Еще легко было различить зеленый лесок, но слился, сравнялся с другими дом мадам Каллерой — счастливого и гордого человека, познавшего тайну счастья — тайну золотого руна…
Так вот, пока я сидел у себя на кухне и ждал солнца, вспомнилась мне эта история.
А солнце уже высоко поднялось над Ленинградом. Проснулись транспортники и те, кому далеко ехать на работу. Асфальт во дворе нарядно блестел, политый дворниками. Вдали, за высокими домами, уже поднывали трамваи, а на углу улицы пофыркивали первые грузовики. Подлетело к подъезду такси, и какой-то разодетый юный шалопай вяло вывалился из него — погулял на батькины… Воробьи ливнем саданули по молодой березе и тотчас снова сорвались к помойке — кто-то вынес ведро. Все чаще начали постукивать двери парадных. Разгорался трудовой день.
В руке у меня согрелся трезубец Посейдона. Пора было идти и будить мою неожиданную ночную гостью.
Оля спала крепко, еще удобнее устроившись в кресле. Она так умудрилась его облепить, что казалось, ни один сантиметр этой мягкой мебелины не пропадал у нее даром, но можно было представить, как затекло ее выгнутое так и этак тело. Пол в комнате проскрипел, но она не проснулась. Я подошел к столу и позвонил трезубцем в колокольчик. Этот тонкий звук сразу пробился сквозь ее сон. Она проснулась, подняла голову со своего локтя и в несколько секунд, пока распрямляла затекшее тело и свешивала на пол ноги, осознала, где она и почему здесь.
Я жестом указал на босоножки, белыми утицами притихшие на ковре у кресла. Она поняла мой жест однозначно и заторопилась.
— А чаю?
— Нет-нет, спасибо… Большое спасибо! Я пойду?
Я лишь развел руками и вышел за нею в прихожую.
— Будьте счастливы, Оля!
И тихонько, без щелчка, затворил за нею дверь.
Из кухонного окна было видно, как она вышла, огляделась, сообразуясь с направлением, и пошла по тому пути, откуда ночью мы пришли с нею. Но я знал, что весь ее путь не совпадает со вчерашним и она не вернется к родственникам…
Белые босоножки лихо сметанили по черному, политому асфальту. Я был уверен, что скоро они вернутся в Ленинград в посылочном ящике, забитом большими гвоздями, и радовался за эту чудесную девушку и сдерживал себя, как сдерживают тормозами гудящий, наполненный силой моторов самолет.
Эх, лет бы десять долой!..
— Ты уже одет? — послышался голос жены.
— Да вот… как видишь.
— К нам кто-то приходил?
Я посмотрел на ее лицо, освеженное сном. С него сошли заботы вчерашнего дня, а нынешние еще не омрачили. Ей предстояло прожить со мной еще один день нашей непростой жизни, так стоило ли начинать этот день со странных и маловразумительных объяснений, да на это едва ли я был бы в то утро способен.
Она вдруг улыбнулась радостно и мило, виновато потерла глаза и призналась:
— Ты знаешь, мне сегодня приснилось, что зазвонил колокольчик Посейдона.
— К чему бы это?
— Конечно, к счастью!
Она обняла меня и, расплющив нос о мое плечо, блаженно промолвила:
— Сходи в магазин — ты ведь одет
Рассказы
Бывшие
До Нового года осталось чуть больше суток, а до поезда на Калугу — еще целых два часа. В небольшом типовом вокзальце, каких много, стали строить сейчас на маленьких станциях, — малолюдно, очень тепло и даже весело: за дверью с надписью «Красный уголок» слышны голоса и сочный звук аккордеона. Несколько человек пассажиров устроились в противоположной стороне зала, подальше от музыки и яркого света, а на одном из диванов, рядом с веселой дверью, беспечно дремлет бледный старичок. Он лежит на спине, вытянув ноги в больших валенках с галошами и скрестив руки на груди. Очертанья его фигуры могли бы, со стороны, сойти за древнеегипетский саркофаг, да и присмотреться поближе — было похоже, что человек закончил сборы в последний путь, если бы его сухощавое маленькое лицо с закрытыми глазами не имело столько жизни. Оно то застывало в неподвижности, то вновь начинало двигаться, будто было нарисовано на полотне, распущенном по ветру, и тогда короткие клочки бровей живо дергались, сжимались или удивленно приподымались, чтобы на какое-то время опять застыть, как два кукиша.