Дождь перестал, и кругом посветлело. А со стороны нового дома, видимо из открытого окна, звучала музыка. Она лавиной обрушилась на Веру, и то сильная и сдержанная, но отчаянно самоотверженная, полная света, жизни, осмысленной и справедливой борьбы, она сразу захватила ее. Она слушала, и ей казалось, что где-то рядом, за холодной стеной, бьется большое теплое море, какое приснилось ей ночью, которое вот-вот должно разрушить преграду, вызволить человека, вернуть его к жизни. Она чувствовала, как волны высокими всплесками подымались перед нею, срывались и откатывались назад в тяжелой массе низких звуков, где они набирались сил, чтобы снова и снова броситься и повториться в своем могучем и чистом порыве.
— Верачака, уколичик…
Она повернулась и увидела страдальчески сморщенное лицо Астаханова, а за ним — весь коридор. Там ходили больные, многие участливо смотрели в ее сторону, но не приближались. И в этом их внимании было столько осторожности и понимания, что Вера почувствовала что-то вроде нежности к этим людям, которым сегодня она нужна.
Память
Рабочий день был позади, но оставалось закончить еще один — свой, домашний.
Она только незаметно присела на узкую скамейку, опустив гудящие, натруженные руки и устало свесив голову набок, а через минуту уже встала и вышла из избы с пустыми ведрами.
На крыльце, прямо лицом на закат, сидела старуха, ее мать.
— Катенька, за водой? — тонко пропищала старуха и неуклюже посторонилась, кряхтя.
— За соломой! Словно не видит! — сердито бросила дочь. — Комаров-то смахни: зажрут!
Старуха была слабая, сгорбленная, из тех, которые еле носят себя, давно уже в доме не хозяйки и, чувствуя себя обузой, стараются угодить детям, смотрят на них заискивающе, с робкой улыбкой. На дочь свою, с которой они жили вдвоем, она не сердилась, хорошо помнила добро и скоро забывала обиды, если Катерина срывалась порой, умаявшись за день на своей дороге, где она выравнивала изо дня в день лопатой ухабы и вырубала по обочинам кусты. «Скорей бы бог прибрал…» — эти мысли Катерины были хорошо известны матери, но и на это она не имела права сердиться и с мудрой покорностью утешала себя: ау, брат, — старость…
Катерина свернула за угол, только мелькнули ее голые, все еще упругие икры. Она спешила управиться по дому засветло и успеть в клуб: киномеханик только что клялся ей на дороге, что картина сегодня — лучше нет: как раз про незамужних баб. Она вздохнула, вспомнив это, и сразу встали перед ней все заботы по хозяйству, которое она вела одна, и самая большая из них — починка крыши, провалившейся под тяжестью снега в минувшую зиму. Надо было искать плотника, но легко ли найти его в такую горячую летнюю пору, досуг ли кому, если у каждого сейчас свое?
Правда, был у нее на примете один пьянчужка со станции, по прозвищу Снайпер, очевидно потому, что у него не было левого глаза, и плотник он, по слухам, был славный и недорого брал, да только не знала она, где он живет, а караулить его у ларька и договариваться там, среди мужиков, — стыдно: и так болтают всякое. Да, не дай бог одной жить! Хотя и была Катерина ловка и сильна, и дрова у нее всегда в запасе, и сено накошено вовремя, и в дому порядок, а как это достается? Остановит иной раз машину на дороге — дров подвезти, станет договариваться с шофером, а у того уж на уме незнамо чего, по глазам видно. Мужчине легче: свистнет шоферу, перемигнутся, выкурят по папиросе — вот и весь договор, а баба и есть баба…
Дом Катерины стоял вторым на высоком краю деревни. Отсюда улица уходила вниз, к реке и прудам, а здесь, на горе, с водой было плохо — слабый родник, останавливающийся летом, да колодец в овраге. Кабы не этот колодец — беда.
Катерина подошла к круче; от ног метнулась узкая тропинка, пропадавшая внизу, у колодца, в прохладной крапивно-малиновой заросли. Она настороженно приостановилась: кто-то шел.
На той стороне оврага, в поредевшем сосновом лесу, насквозь пронизанном заходящим солнышком, мелькнули фигуры двух солдат.
«Опять приехала часть, — подумала она, жмурясь от солнца и всматриваясь из-под локтя, — в клуб-то не опоздать бы…»
Солдаты приближались к оврагу торопливой походкой, и солнце яркими пятнами вспыхивало на их гимнастерках.
«Уж не ко мне ли?» — с легким, но все еще не забытым трепетом подумала она и пожалела, что не сняла засаленную фуфайку.