— Акт обследования? Подписывал, — кивнул Дмитриев.
— Комиссия со всей ответственностью утверждает, — продолжал Фролов, — что состояние хозяйства в совхозе «Светлановский» хорошее. Экономическая база прочная. Удои… Только в последние месяцы удои стали немного хуже, чем в «Больших Полянах». По мясу план так же выполнен, как и в минувшие годы, а себестоимость литра молока на полкопейки ниже, чем в совхозе Орлова! Это что — шуточки? Это, скажешь, твоя заслуга? Нет, брат! Это его, Бобрикова, заслуга, нашего передового директора. Он прочно удерживает знамя передового совхоза, и я первый проголосую за то, чтобы товарищ Бобриков был награжден орденом за свои труды!
Страницы акта еще дрожали в руке Фролова, это видел Дмитриев, но странная вещь: чем дольше и горячей кипятился Фролов, тем спокойнее становилось на душе Дмитриева, да и те минуты, что уже прошли в этом кабинете, придали ему уверенности.
— Так что же у вас остается против Бобрикова? — уже с участием, как бы жалея Дмитриева, спросила Звягинцева.
— Прежде всего я должен сказать, что признания Бобрикова в своих делишках делают его не самокритичным, а просто жалким. Я еще раз убедился в том, что руководитель он безнадежный.
— Это голословно. Почему? — спросил Горшков, приглядываясь к Дмитриеву все внимательнее, он даже слегка повернулся к нему.
— Потому что он не свое занимает место, — ответил Дмитриев.
— Неубедительно. Пока нам кажется, что ты не свое занимаешь место!
— А вот это уже не разговор, товарищ Горшков. Так можно сказать и кое о ком из присутствующих.
После этих слов Дмитриев вспыхнул и снова натопорщился. Звягинцева заволновалась. Она похлопала ладонью по столу, умоляюще глянув на Горшкова, быстро заговорила:
— Мы уклонились от темы! Говорите дальше!
— Можно и дальше… — Дмитриев подергал плечами, уже не стесняясь и не досадуя на свою давнишнюю привычку. — Рассказ о деятельности Бобрикова я мог бы дополнить еще и не такими фактами, в каких он повинился перед вами, но считаю, что это не главное, эти факты лишь дополняют, а точнее — обрамляют главное, то есть суть этого человека. Нет, у меня к нему более серьезные претензии…
В кабинете стало совсем тихо. Успокоился даже карандаш под пальцем Горшкова. Дмитриев с трудом облизал вмиг пересохшие губы, Беляев тотчас налил и пододвинул ему стакан воды.
— У меня к Бобрикову самая серьезная претензия, какая только может быть к руководителю советского учреждения, — Дмитриев сделал большую паузу, оглядел всех подряд и, остановившись взглядом на Горшкове, отхлебнул воды.
— Какая претензия? — тихо спросил Горшков.
— Бобриков — плохой человек.
После этих слов установилось молчание, в котором ясно означилось ожидание чего-то еще, но Дмитриев больше не говорил. Тогда послышалось пофыркиванье — Фролов усмехался. Звягинцева сидела с озадаченным видом. Сам Горшков хмурился все сильней, а Фролов подергивался уже в откровенном смешке.
— Смешного ничего не вижу! — резко заметил Беляев. Выждал, когда уймется Фролов, и обратился к Дмитриеву: — Разъясните спокойно, пожалуйста.
— Я рассчитывал, что здесь, в райкоме, я буду откровенно делиться мыслями среди своих и меня спокойно выслушают, а быть может, и поймут… Я сказал: Бобриков — плохой человек, это значит, что не только плохой руководитель, он никакой не руководитель, как это ни удивительно. Руководитель руководит людьми. Людьми. Плохой человек не может правильно строить свои взаимоотношения с ними, а следовательно, и руководить — это мое глубокое убеждение.
— Интересно… — промолвила Звягинцева с улыбкой. — У нас еще не было, кажется, теоретиков.
— Теория сильна практикой, ее плотью, — заговорил Горшков. — У тебя есть практические доказательства, что, во-первых, Бобриков — плохой человек, во-вторых, что это качество мешает ему руководить?
— Эти два качества неразделимы, как две стороны одной медали. Я достаточно наблюдал со стороны и вблизи Бобрикова, и вот вывод: он не руководитель. Он понимает принцип нашего единоначалия по-своему, по-бобриковски. Он не терпит никаких возражений. С ним невозможно советоваться, не только подсказывать что-либо дельное, поскольку дельное, по его убеждению, может придумать только он сам. «Все, что вы тут говорили, — чепуха!» — вот его стиль. С людьми груб. Не считается ни с каким специалистом, если тот ему чем-то не приглянулся. Гонит! Окружил себя подхалимами, доносчиками, с напряженной болезненностью выспрашивает, кто о нем что говорит. За доносы — личная опека, премии. Он разлагает людей. Кадры подобраны самым примитивным образом. Бывшего секретаря партийного бюро ценил за то, что не мешала ему работать, а по существу — самоуправничать.