– Колхозники вы, колхозники, – с болью сердечной обратился к ним Бойцов, – дорогие вы мои крестьяне... Вы же совершенно не осведомлены о реальной стоимости продаваемой земли. Вы готовы продать свои паи и участки, что называется, «за бутылку». В лучшем случае за десять – двадцать тысяч долларов вы спустите проходимцам-брокерам самые лучшие, лакомые, востребованные земли Подмосковья. Ну сами подумайте в кои-то веки своей головой, существа вы мои непонятливые! Допустим, получите вы, к примеру, свои десять – тридцать тысяч долларов, купите на радостях старенькие машины, мотоциклы, велосипеды. Устроите еще колхозную попойку, так, чтоб месяц не просыхать... А что ж я вас, не знаю, что ли? Что не будете пить, это вы кому другому расскажите, чтобы он посмеялся... Но пьянка не может длиться вечно, на это не надейтесь. В один далеко не прекрасный день вы проспитесь. И вдруг обнаружите, что остались без собственной земельки. И без средств к существованию. Тут недолго и жизнь земную закончить каким-нибудь глупым способом. Статистика показывает: самоубийств среди крестьян сейчас немало. Да и убийств тоже.
Двое оппонентов – Кира с Вилей – были недовольны его словами. Иван Андреевич имел прекрасную возможность наблюдать, как ожесточаются их лица, как готовы они объединиться, вопреки разногласиям, против председателя.
– Да за кого же это вы нас держите, Иван Андреевич? – злобно спросил Виля. – За дураков? За детей маленьких?
– За честных людей, которых совсем не трудно обмануть разным проходимцам, – припечатал Бойцов. – Они на этом собаку съели. А вы всю жизнь работаете на земле, а о ее стоимости знать не обязаны. Зато я обязан. Реальная стоимость земель нашего колхоза – сто пятьдесят миллионов долларов. И я не с бухты-барахты вам все это говорю: заключения экспертов имеются. Те жалкие десять тысяч на семью, которыми думают от вас откупиться новые олигархи, – это не деньги. Это капли, это слезы. Землю продавать нельзя.
Закончив, Иван Андреевич перевел дыхание. На него смотрели отчужденные, недоверчивые, затуманенные наведенными извне лозунгами глаза.
«И чего я тут надрываюсь? – затопила сознание горькая дума. – Им больше понравилось бы, если бы я принял сторону той или другой фирмы. А я бы мог? Запросто! Большинство руководителей сельхозпредприятии легко входит в сговор с шефами таких мошеннических фирм. Вместе им, жуликами и ворам, легче обработать рядовую публику – крестьянство. Не редкость, когда руководитель сельхозпредприятия пугает мужиков новыми криминальными хозяевами. „Не хотите работать со мной, – утверждает такой хмырь, – вас, мужиков, разорят до нитки вот те, пришлые молодчики! Мои же люди расплатятся с пайщиками по достойной „правильной“ рыночной цене. А совхоз наш (или колхоз) все равно разорен, пойдет с молотка! Так что давайте, дорогие сограждане, делайте так, как я вам говорю! Нужно продать наш колхозный (либо совхозный) фонд фирме такой-то, гражданину такому-то, и выполняйте все мои указания без разговоров!“ Вот как они делают, и народ их за это уважает...»
Здесь мысль останавливалась. Потому что Иван Андреевич Бойцов твердо знал: он не способен совершить поступок, за который перестанет уважать самого себя. Как он будет после этого смотреть в глаза колхозникам, жене Ладе, своим троим детям? А ведь тайное всегда становится явным. Бойцов не собирается прославиться в истории Горок Ленинских на манер своего тезки Буянова – липового героя...
– А ты-то чего молчишь, Николаич? – обратился он к тому, кто все это время не издал ни звука и только тяжело дышал в тулуп. – Ты-то за кого?
Убеленный сединой Платон Николаевич Емельянов, образцовый труженик и непьющий отец восьмерых детей, ворохнулся. Он мужик основательный: руками работает, слова бережет. Зато уж как скажет...
– Я за тебя, Иван Андреевич. Правильно ты все говорил. Вот и я им, дуракам, говорю: нечего разбазаривать добро, которое наши деды-прадеды наживали. Землицу нашу...
– Ну вот, – устало молвил Бойцов, – хоть один за меня.
Платон Николаевич приподнимался со стула, целеустремленно и настойчиво. Лицо его приобретало цвет коммунистического флага.
– Я не один! – по-медвежьи заревел Емельянов. – Нас много! И если некоторые тут землей разбрасываться хотят, пускай зарубят на своем оченно длинном носу, что не выйдет. Не выйдет! Не успеют ничего фирмам продать. Раньше мы их... Шею свернем! На худой конец, вилы сгодятся!
– Сядь, Николаич, – приказал Бойцов – сухо, без крика, но как-то так, что Емельянов осел на прежнее место, точно сугроб под лучами жаркого солнца. – Я никак не пойму: вы что, с ума сошли? Поубивать друг друга хотите? Облегчить работу врагам?
Из опыта других хозяйств Бойцов знал: часто так выходит, что при дележе фондов колхозники образовывают два лагеря. Один – запродажу земель, второй – за их сохранение. При этом обе стороны довольно жестоко крушат друг друга. В ряде случаев ограничиваются кулачными боями. Но иногда крестьяне берутся и за оружие.
Крестьянских войн Бойцову только не хватало во вверенном ему колхозе!
– Так вот что, – резюмировал он. – Все трое слушайте внимательно и передайте остальным. Столкновения на почве конкурирующих фирм отменяются. И все другие столкновения тоже. Продажи земли не будет. Контрольный пакет документов на колхозную землю находится у меня. И я его никому не отдам, пока я председатель. Хотите – выбирайте вместо меня другого. Жду предложений.
Предложений не последовало. Смущенные, как щенки, которых ткнули носом в продукты их безобразий, но одновременно и обнадеженные, крестьяне гуськом покинули кабинет председателя колхоза. Бойцов остался один. И только теперь он облегченно перевел дыхание.
АЛЕКСАНДР ТУРЕЦКИЙ – ИРИНА ТУРЕЦКАЯ. ЛЮБОВЬ И ПСИХОЛОГИЯ
Любое длительное супружество знает периоды упадка и подъема. Это Александр Борисович Турецкий изучил на собственном многолетнем опыте. Бывало, что любвеобильный Саша ударялся в амурные авантюры на стороне, и Ирина Генриховна упрекала его в том, что он холоден с ней; случалось, наоборот, что Ира ни с того ни с сего охладевала к мужу и тогда уматывала от него к родной тетке, в Прибалтику или создавала такую нервозную, сыплющую искрами атмосферу, что Саше с дочкой хотелось бежать из дому куда глаза глядят... Все это было Александру Борисовичу не в новинку; все это он пережил и, с гордостью может сказать, ни разу не забрался в те области, где человек менее выдержанный довел бы дело до развода. Просто, вопреки всем приключениям на стороне, он не забывал, что Нинка – его единственная любимая дочь, а Ирина – та единственная любимая женщина, с которой он хотел бы прожить всю жизнь до старости и смерти. Но прежде чем настанет смерть – а куда от нее денешься? – супруги Турецкие отхватят у жизни немало отвязных забойных минут. И так обычно и бывало. После периодов ненастья солнце, всходившее на семейном горизонте, светило так ослепительно, словно в мире перестали существовать неприятные тени. В его теплых лучах любовь с Ириной доставляла Саше особенное удовольствие... Этот фактор в значительной степени способствовал сохранению их брака.
А что сейчас творится с Ириной Генриховной, изученной, казалось мужу, до мельчайших подробностей, сам черт не разберет. Вроде супруги Турецкие не ссорятся, вроде Александр Борисович с изменами давно завязал... И Нинка, успокоенная, что у родителей все в порядке, отбыла на отдых к бабушке в Юрмалу. А вот поди ж ты, Иринина многогранная личность обернулась к Турецкому совершенно новой, неожиданной стороной.
Началось все с этой стервы Надюшки... Да, да, Иринина подруга принадлежала к той категории закадычных подружек, которых недовольные мужья обычно метят наименованием стерв. Вот и эта – безбытная, бесполо одетая в широкие брюки и уродующий фигуру пиджак, вместо прически – три волосины, и те засаленные, пальцы пожелтели от сигарет, голос – громкий, безапелляционный... Своим безапелляционным голосом она провозгласила в один роковой вечер (дамские посиделки происходили на кухне, но Александр Борисович в соседней комнате различал каждое слово):
– А я, представляешь, Ир, записалась на курсы психологии. С Димкой в последнее время трудно стало, ну, ты меня понимаешь, совсем от рук отбился...