Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцать миллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадки по дождливым дням, а в ясные — бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утро и два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы её в церковь и сидел с ней рядышком, держа её за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтрак плюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще к черту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушке позаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для мисс Берди.
— О'кей, — говорю я солидно, словно не впервые занимаюсь составлением завещаний, — ничего для ваших детей?
— Я уже сказала. Абсолютно ничего.
— А можно спросить, чем они перед вами провинились?
Она тяжело вздыхает, словно сил у неё больше нет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничего рассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.
— Ладно, — шепчет она. — Рэндолф, старший, ему уже почти шестьдесят, только что женился — и это уже в третий раз — на маленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставила ему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чем собственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, вы понимаете, что я имею в виду?
Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукой подать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. К черту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!
— Вы не можете оставить деньги мне, — произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и нос умоляют её сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственные деньги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то берите их, черт вас возьми! Они ваши!»
Но вместо этого она говорит:
— Все остальное получит достопочтенный Кеннет Чэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии в Далласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома, покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил эти деньги.
— Телевизионный проповедник?
— О, он гораздо больше, чем обычный проповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает с руководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У него копна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что не позволит прикоснуться к ним и привести в порядок.
— Конечно. Но…
— Он мне звонил позавчера вечером. Можете представить? Этот голос, такой нежный, словно шелк, когда слышишь его по телевизору, но по телефону он просто искусительный. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Да, думаю, что понимаю. А почему он вам позвонил?
— Ну, в прошлом месяце я послала свои взносы за март и написала ему коротенькую записку, где сообщила, что собираюсь переделать свое завещание, что мои дети меня покинули и что я подумываю, не оставить ли мне деньги на нужды его паствы. Не прошло и трех дней, как он позвонил сам — у него такой чудный и такой вибрирующий голос по телефону — и хотел узнать, сколько я предполагаю оставить денег. Так я его прямо огорошила, назвав цифру, и он с тех пор все время звонит. Говорит, что даже прилетит ко мне на своем самолете, если я пожелаю.
Я никак не мог найти подходящие слова. Смут держал Боско за руку, пытался его успокоить и снова усадить перед Н. Элизабет Эриксон, которая в данный момент потеряла всю свою самоуверенность. От смущения, что так все неудачно получилось с её первым клиентом, она готова была залезть под стол.
Она озиралась вокруг, и я ей улыбнулся, чтобы она знала: я, мол, все вижу. Рядом с ней Ф. Франклин Доналдсон-четвертый был глубоко поглощен переговорами с пожилой четой.
Они обсуждали документ, который по виду тоже должен быть завещанием. И я безумно радуюсь, понимая, что завещание, которое я держу в руках, гораздо выгоднее, чем то, над которым он сосредоточенно хмурится.
Я решаю переменить предмет разговора:
— Мисс Берди, вы сказали, что у вас двое детей. Рэндолф и…
— Да, Делберт. О нем тоже забудьте. Он мне уже три года не звонит и никак о себе не напоминает, живет во Флориде. Долой, долой, долой!
Я черкаю ручкой, и Делберт теряет свои миллионы.
— Надо посмотреть, что делает Боско, — внезапно вспоминает она и вскакивает с места. — Он такой несчастный, жалкий человечек, ни семьи, ни друзей, кроме нас.
— Но мы ещё не закончили, — возражаю я.