Убежище было превосходным, только очень тесным. Санчо с трудом втиснулся внутрь и закрыл над собой крышку. Видимость оставляла желать лучшего: между прутьями были слишком узкие щели, но выбирать не приходилось. Санчо затаил дыхание. Дверь распахнулась, вспыхнул свет.
В комнату вошли трое. Первого Санчо узнал сразу, хотя мог видеть только ноги. Но сапоги сорок пятого размера в посёлке носил только Буратино. Второй мужчина был обут в кожаные ботинки на высоком каблуке. Ступал он уверенно и, видимо, весил немало: доски пола так и скрипели под его шагами. Санчо окрестил его Карабасом. А третий, наоборот, мелко перебирал ногами, обутыми в кроссовки, и всё время держался чуть позади толстяка, будто заискивал перед ним. Поэтому он и получил имя Дуремара.
— К чертям! — пробасил Карабас. — В жизни не поверю, что это невозможно! Что ты мне лапшу на уши вешаешь?! Просто смешно! Верно, Зяма?
— Верно, — откликнулся Зяма Дуремар. — Смешно и очень даже глупо. Как говорил один мой знакомый, царство ему небесное, смеётся тот, кто может себе позволить смеяться. А ты, док, этого позволить себе не можешь.
— Вот-вот… — снова забасил Карабас. — Копаешься здесь целый месяц, и никакого толку! Да за это время можно иголку в стоге сена отыскать! Темнишь, док! Ох темнишь… Я это нутром чую. А те, кто в последний момент бросает команду, добром не кончают. Верно, Зяма?
— Прямо в точку! — с готовностью поддакнул Дуремар. — Сказано — как отрезано! Не в бровь, а в глаз! Дай я ему врежу раз, и он сразу поймёт, кто он и чего стоит на этом бренном свете… У, гад!
— Подожди, подожди… — осадил Зяму Карабас. — Зачем так? Нужно и человека выслушать. Мы же не звери какие! Мы все друзья-товарищи, только некоторые об этом забывают. А, док? Ведь забывают?
Санчо сидел тихо, как мышка. Он боялся даже пошевелиться. Но тут, как назло, по его шее начал ползать какой-то зловредный паучок. Наверное, он жил — не тужил в просторной соломенной корзине, плёл свою паутину, а теперь выполз проверить, кто это такой здоровенный попался в его сети. Нельзя было сказать, что Санчо боялся пауков, но прикосновения мохнатых лапок были неприятны.
— Я ничего не забыл! — Голос биолога дрожал от напряжения. — Вы отсыпали бабки, я согласился сделать карту всех уровней. Я и начертил вам карту. Чего вы от меня ещё хотите?
— Туалетная бумага это, а не карта! И толку от неё гораздо меньше.
— Сделал как мог! Забирайте её, и всё, — Санчо услышал, как зашуршала бумага, — я выбываю из игры. У вас свои танцы, у меня — свои песни!
— Щас я тебе станцую песню, — с угрозой прошипел Дуремар. — Лебединую.
Паучок счёл, что добыча ему попалась не по зубам, и уполз восвояси. Но тут свалилась иная напасть: Санчо почувствовал, что из-за неудобного положения начали неметь ноги. Будто тысячи маленьких и острых, как коготки котёнка, иголок вонзились в ступни, и те начали терять всякую чувствительность.
— Думаю, что ты врёшь, — веско сказал Карабас. — Думаю, что ты решил нас опрокинуть и загрести всё единолично. А ведь все люди братья. Они должны делиться друг с другом. Зяма, оформи клиента…
Онемевшие ноги так сильно занимали Санчо, что он не сразу обратил внимание на то, что кроссовки Дуремара и сапоги Буратино вдруг начали топтаться друг возле друга, смешно подпрыгивать, будто действительно два взрослых человека решили ночью станцевать лебединую песню. А потом сапоги сорок пятого размера вдруг подкосились и упали на пол. И были отчётливо видны рифленые подошвы и комья грязи на голенищах, и прилипший к каблуку окурок. Сапоги странно подрагивали, будто пытались подняться и снова пуститься в пляс, но у них почему-то ничего не получалось. И опять забасил Карабас.
— Аккуратнее, Зяма, — сказал он. — Так ты его совсем придушишь! А нам нужна карта… Настоящая карта. Где она, док?
— Откуда я знаю? — прохрипел Буратино. И тут его ноги начали выделывать такие забавные коленца, как будто назло своим противникам биолог решил танцевать лёжа.
— Зато я знаю, что кто-то похитил карту у здешнего легавого! Как его?
— Лейтенант Григорий Анохин, — подсказал Зяма. — Дядя Гоша.
— Вот-вот… Расскажи-ка нам, кто это мог сделать?
— Я не знаю, — продолжал упорствовать Буратино.