А иногда но вечерам Алекс присоединялся к ним на ужин в комнате Эммы, и они говорили о его писательстве и о театральной труппе в Вилидж. и о Дэвиде, Алекс рассказывал о том, где они с сыном побывали на воскресных экскурсиях вокруг Нью-Йорка. Эмма слушала и говорила коротко, с усилием, обо всем, о чем заводили речь Алекс, Ханна или Клер, кроме Брикса, «Эйгер Лэбс» или Девушке-Эйгер. Все ожидали, когда она сама затронет эти темы, но она и не собиралась.
— Дайте ей побольше времени, — говорила врач. — И места. Не толпитесь, не забивайте ей ничем голову. Она должна разобраться во всем сама и тогда, когда сочтет нужным. Если не сумеет, то можно будет попросить обратиться за помощью к психоаналитику, но я бы дала ей шанс попробовать со всем справиться самой.
Сидя в кресле рядом с рождественской елкой. Эмма доела свой кусок новогоднего пирога и попросила добавки, точно так же как и за ужином. — Мне все время хочется есть, — пожаловалась она, протягивая тарелку.
— Что же тут извиняться. — сказала Ханна, отрезая ей еще кусок. — Пришло время тебе оценить мою стряпню.
— Да, теперь, когда ты уезжаешь, — сказала Эмма.
— Ну ты сможешь приезжать ко мне, и я буду готовить для тебя лично.
— Но я не хочу, чтобы ты нас бросила, — сказала Эмма. — Так было здорово, мы втроем. Я хочу, чтобы так и оставалось, я хочу, чтобы ты была с нами.
— Все равно кое-что изменится, — сказал Алекс спокойно. — Мы об этом говорили.
Эмма поглядела на него искоса и ничего не ответила.
— Ты же помнишь, — обеспокоенно сказал Дэвид. — Я приеду сюда жить, с тобой и твоей мамой. Папа сказал, что он тебе это говорил. Ты же не забыла, правда? Или… ты не хочешь, чтобы я переехал?
— Нет-нет, все в порядке, — сказала Эмма. — Я помню. Ты милый четырнадцатилетия.
— Что это значит? — спросил Дэвид.
— Это значит, что мы замечательно уживемся все вместе, — пояснила Клер.
— И я не так уж далеко уезжаю, — сказала Ханна. — Вы можете в любое время меня посетить. Все будет немного иначе, но не настолько, как если бы я уехала в неизвестную даль, какой-нибудь Сингапур или тому подобную глушь. Кстати, однажды я так уезжала, чуть ли не в самый Сингапур, а моя дочь оставалась с матерью, и она говорила в точности то же, что и ты: «Я не хочу, чтобы ты уезжала, нам так здорово вместе, всем втроем, я хочу, чтобы ты осталась» — но мне надо было, и когда я все-таки уехала, она так по мне тосковала, что каждую ночь дежурила у телефона. И я тоже, и присылала ей всякие особые подарки, и что-нибудь вкусненькое, и разных милых куколок, блузочки, экзотические серьги, замечательные подарки, и приписывала к каждой посылке поэму или историю, словно я была с ней каждый день, говорила с ней, и поэтому она так не скучала. Видишь, Эмма, всегда можно найти способ быть вместе с людьми, которых любишь.
— Это хорошо, — сказала Эмма мечтательно. — Ты и мне можешь писать всякие рассказы.
— Конечно. Но и ты должна приезжать ко мне. Так Часто, как захочешь.
Когда Ханна стала рассуждать про визиты в Нью-Йорк, к ней, Клер поглядела на нее, сощурившись. Потом она перевела взгляд на Алекса и увидела отражение собственных сомнений у него на лице:
— Когда это было? — прошептал он, наклонившись к ней.
— Не знаю, — ответила Клер; как раз ее саму интересовало. Когда, в длинной череде приключений, о которых им время от времени повествовала Ханна — любовь в круизе, и другой роман, подольше, с магнатом-владельцем конторы по недвижимости, ее работа официанткой и вышибалой, потеря дочери, путешествие в Африку и учительство в Сент-Луисе — когда она забиралась почти до Сингапура, по крайней мере так далеко, чтобы слать своей дочке специальные бандероли с едой и подарками, рассказами и поэмами?
— Я не думаю, что это вообще было, — прошептала Клер Алексу. — Я думаю, она это сочинила, чтобы утешить Эмму. Она всегда утешает нас, когда мы в несчастьи.
— А что тогда с остальными историями? — поинтересовался Алекс.
— Не знаю. Она рассказывает их с такими живописными подробностями и такой горячностью… а смерть дочери! Никто не может такое сочинить, и даже она.
На губах Алекса появилась легкая улыбка:
— Но во всех них есть мораль. Клер медленно кивнула:
— Она преподносит их нам, как особый дар, и мы пользуемся ими каждый по-своему, себе в помощь. — Она все еще глядела на Ханну, чье живое, морщинистое лицо было обращено к Эмме, на нем были любовь и смех, когда она разворачивала разные истории, которые будут происходить с ними в Нью-Йорке.
Через какое-то время Клер взглянула на Алекса и улыбнулась:
— Неважно, подлинные они или нет. Я никогда ее об этом не спрашивала. Добрые феи делают то, что они должны делать, так, как они могут, и нам не следует их допрашивать. А когда их работа закончена, они уходят куда-то еще, где есть в них нужда. Совсем как с Ханной.
Алекс хихикнул:
— Я помню, когда ты объявила мне, что она ваша добрая фея. Я подумал, какая очаровательная фантазия. Но если кто-то и соответствует фантазиям, то она. А ты когда-нибудь говорила Ханне, что ты о ней думаешь?
— Да. Я думаю, ее это не удивило. Ты понимаешь, когда она впервые пришла к нам, то сказала, что она моя двоюродная сестра, и мы… — Клер остановилась, и между глаз появилась морщинка.
— Ты думаешь, она действительно тебе сестра?
— Не знаю. Какая разница? Но если у нее когда-нибудь появятся потомки, то я их усыновлю.
Алекс рассмеялся. Ханна посмотрела в их сторону. Ее ясные глаза надолго соприкоснулись с их взглядами.
— Я вас всех люблю, — сказала она. — Никого в мире я не люблю больше, чем это семейство. И когда доходит до такого, то ведь это единственное, что считается, правда?