– Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы?
– Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объявить одно особое происшествие: я знаю, что я этим летом умру; смерть моя уже приходила за мною!
– Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна!
Агнешка даже спросила у регистраторши парка:
– Почему лебедиха не выходит из своего укрытия, или она сидит на яйцах?
Регистраторша ответила:
– Горе нам, девушка, она сидит тут уже два месяца, но на круглом камне. Вот супруг ее и нервничает, переживает, кричит. Это называется ложная беременность.
– Первый раз такое слышу, – говорит Агнешка и покидает лебедей.
В ее памяти проносится рассказ бабушки о том, как в Петербурге, в доме своей подружки, Валентина увидела «москвича», из-под которого торчали сапоги. Она спросила:
– Что вы там делаете и кто вы такой?
Сапоги исчезли, а на их месте образовалась голова с острым носом и усами:
– Я люблю ремонтировать машину в тепле, а зовут меня, красавица, Николай Васильевич, по фамилии – Гоголь.
Это воспоминание заставило Агнию открыть книгу Николая Васильевича и прочитать наугад, что сулит ей судьба: «Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава…»
Семья продолжает жить, каждое новое поколение открывает что-то важное для себя, но все они интересуются историей и судьбой ее лучших представителей.
Эпилог
…Прошлое наше, как корни дуба, настоящее – ствол его, а будущее – листва. Миновали годы, десятилетия, быть может, лет сто, и будущее стало прошлым.
Воронихин и Львов – предшественники будущего расцвета русской архитектуры. Готовилась почва для следующего, девятнадцатого столетия.
Иван Иванович Хемницер готовил место для Ивана Андреевича Крылова. Антиох Дмитриевич Кантемир, Гаврила Романович Державин, Иван Михайлович Долгорукий стали предшественниками пушкинского взлета. Иван Михайлович Долгорукий уже писал свои вирши ямбом и хореем, как будущий Александр Сергеевич Пушкин. Вот его строки:
Как и многие современники, Иван Михайлович преодолел увлечение французской модой на масонство. Уже миновали честолюбивые времена Екатерины, мистические – Павла I; Александр I и православие оказались сильнее. Иван Долгорукий пустился в плавание по морям искренней, сердечной, пусть и сентиментальной литературы:
В начале XX века помещичьи усадьбы разорялись, их продавали, не в силах содержать, а то и просто дарили.
Осматривая помещичий дом, некоторые, уже известные художники (например, Ст. Жуковский) могли наткнуться на что-то весьма любопытное, и мог произойти, к примеру, такой разговор помещика с гостем-художником:
– Господа, что это такое? Да ведь это истинный шедевр для тех веков – это модернизм! Кому принадлежит полотно?
Помещик пожал плечами:
– Деду моему, а может, прадеду. Жил тут когда-то один неизвестный художник. Откуда явился и куда исчез – никто не знает.
– Господа, взгляните, какая перспектива, а контуры! Тогда никто не имел понятия о черных контурах. Вот и я хочу запечатлеть в таких линиях весенние деревья. Это так выразительно, так углубляет предмет! Может быть, писал их иноземный художник, немец, француз?
– Нет, нет, здесь он жил, здешний, – уверенно заявил сосед.
– Не может того быть! Ах, боже мой! И это – неизвестный художник? Поклонимся ему, господа! – И молодой художник встал на колени. Был он, видимо, восторженным, чувствительным человеком.
В одном из деревенских домов обнаружили картину со странным лицом. Ни строгих глаз, ни тонкого носа, ни серьезности, напротив – легкая полуулыбка, двойственная, игривая, и нос короткий. Приехавшая в гости к зятю теща ахнула: богомерзкая картина! Непотребство! И выбросила ее.
Молодой любознательный художник среди многих разбросанных бумаг обнаружил что-то знакомое. Кудрявые короткие волосы, тонкий нос, выразительные ноздри, узкие губы, сложенные в лукавой улыбке.