Надя не смела даже взглянуть на убитого.
Она шла позади всех, делая только вид, что поддерживает носилки: она боялась покойников. Этот страх передался ей от матери. Екатерина Николаевна с детских лет, сама не умея себе объяснить и удивляясь, боялась мертвых. Никогда не ходила на похороны и даже после смерти мужа не избавилась от бессмысленного страха, болезненно переживая это мучительное чувство.
Передалось оно и Наде. Когда умер Василий Матвеевич, Надю повели в часовню военного госпиталя. Дядя умер от заражения крови, вызванного воспалением надкостницы, и лежал в гробу с повязкой на голове после операции.
Странное чувство ужаса и любопытства заставило Надю все-таки взглянуть на лицо, столь любимое когда-то, а теперь страшное и отчужденное.
Долго это восковое лицо стояло перед Надиными глазами.
Она видела его отчетливо в темноте, оно глядело на нее со стены, со страниц книги. И Надя не могла побороть это чувство ужаса и страха. Воспоминания об этих мрачных днях, когда она боялась днем оставаться одна в комнате, преследовало ее долгие годы.
Разумом она понимала, что это стыдно и глупо, что только темные, невежественные люди могут бояться умерших, но ничто не помогало.
Однажды она рассказала об этом Курбатову, он пытался шуткой развеять ее нервное состояние.
«Ну, чего же вы боитесь? — ласково говорил он. — Ведь это же только материя, и притом уже безжизненная. Бояться надо живых, а не мертвых. Что может вам сделать умерший! Ну представьте: я умер. Предположим самое фантастическое: я в качестве астрального тела явился к вам. Я бы сказал: «Здравствуйте, Надя!» — убеждал ее Курбатов.
«Нет, нет! Не говорите, — закрывала Надя руками уши, — я тут же сошла бы с ума или умерла».
И, став взрослой, она, как и мать, никогда не входила в дом, где был покойник.
Вот почему, не в силах побороть свой страх, Надя решила выйти из санитарной дружины.
Человека донесли до аптеки, сдали врачу, и Надя, получив разрешение старшего в дружине, пошла домой.
Было уже пять часов утра. Чуть засерело на востоке, и на улицах стали появляться одинокие путники.
Минуя Невский, переулками быстро шла Надя к набережной. На перекрестках — всюду часовые. Они грелись у костров. Ружья стояли в козлах, и пламя костров играло на штыках.
Надя торопилась: ночь, страх, пустынность утомили ее, она была рада рассеяться долгой дорогой.
Перешла Неву по Николаевскому мосту и, повернув на свою Восьмую линию, почувствовала такую радость, что уже позабыла про усталость и не заметила, как очутилась у своего подъезда.
Она тихо вошла в комнату, чтобы не разбудить хозяйку, но та все-таки проснулась. Она тревожилась за Надю. Соскочила с кровати и обняла Надю, вытирая мокрые от слез ресницы. Бог знает, какие тревоги мучили ее всю ночь.
И Надя была счастлива. Она снова дома, в тепле, не надо искать раненых, можно помыться, выпить горячего чаю и лечь в чистую постель.
Но утром Надя снова пошла в университет, сдала свой наряд. Она узнала, что на курсах открылась столовая для войск, которые прибыли в столицу на охрану революции. И записалась на работу в столовую.
Огромная курсовая столовая теперь работала круглые сутки. Пища готовилась на несколько тысяч человек. И всякая работа, на первый взгляд пустяковая, превращалась в тяжелый труд. Горы хлеба надо было нарезать и разложить на хлебницы, с непривычки на пальцах вздувались водяные мозоли, если приходилось резать караваи хлеборезкой. А кто резал, как Надя, обыкновенным кухонным ножом, и того было хуже.
В огромных чанах разводили соус из горчицы для винегрета. Горчица разъедала руки, глаза слезились от едкого запаха, тончайшая пыль раздражала нос и вызывала чихание.
В ледяной воде мыли грязный и подмерзший картофель и чистили его. Наде было стыдно, что она ушла из дружины, и ей хотелось поэтому делать самую грязную, самую трудную работу; но всякая работа казалась легкой. Она чистила картофель, костлявую селедку, мешала в чане горчицу. Более предусмотрительные пристраивались к уже приготовленным продуктам: раскладывали порции по тарелкам, распределяли сахар, не забывая при этом, что прежде всего нужно поесть и самому.
А Надя работала до самозабвенья. С самого раннего детства мать и тетя Дуня приучали ее бережно относиться ко всякой вещи, находить радость во всяком труде.
Мать и сама какую бы работу ни делала — поправляла ли тетради, штопала ли чулки, чистила ли кастрюльку или мела в садике дорожки, — делала это от всей души, как самое приятное, самое любимое занятие. И эту любовь привила дочке.