Побеги заключенных на Якутском тракте в ту пору были нередки, и недочет десятка варнаков, сбежавших в тайгу, в непроходимую глухомань, считался равносильным отказу от жизни, страшней, чем царская каторга.
И снова этап шел своим порядком, с еще большей ожесточенностью подгоняемый обозлившимися конвойными, оставляя глубокие следы на пыльной дороге, что тянулась печальной бороздой от Александровского централа до далекого Верхоленска.
А Митька, оказавшись один в тайге, вздохнул во всю силу легких и рассмеялся совсем по-детски. Сколько раз в камере думал он о вольном таежном ветре, гуляющем в вершинах деревьев. Порывы ветра надувают кроны, как тугие морские паруса, клонят ветви в одну сторону, и стволы от этого не могут распрямиться, стоят словно устремленные в далекую светлую неизвестность.
Скоро Митька нашел в тайге Кулака-Могилу. Они стояли друг против друга, оба коренастые, крепкие, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть.
Митька, втянув голову в плечи и насупив мохнатые черные брови, переступая с ноги на ногу, как застоявшийся в конюшне жеребец, вдруг протянул руку Кулаку-Могиле, неловко улыбнулся, показав широкие светлые зубы, и примирительно сказал:
— Почуял волю, головушка кружится.
— Ладно, ужо не время слюни распускать. Бери ружьишко да айда за мной.
Митька взял ружье, отбитое у конвойного, проверил заряд. Всего один заряд! Очень мало, но больше, чем ничего. Долго ли проживешь в тайге в надежде на один выстрел, которым можно уложить козла или кабана.
Он шел за Кулаком-Могилой, ступая след в след, перешагивая через замшелые колоды, перехватывая на лету ветки берез, распрямляющиеся за спиной идущего впереди человека. В лесу было тихо, как только бывает в солнечный знойный день. Зверье укрылось в дуплах и норах, в густых тальниках возле озер и ручьев, птицы забились в гнезда, в осоку, в листву.
Едва заметная тропинка внезапно оборвалась, затерявшись в пухлых серых мхах.
— Дальше веди ты, — сказал Кулак-Могила, пропуская Митьку вперед.
Редкие сосны, выросшие на сухом болоте, служили хорошим ориентиром. Держаться надо было южного направления, и сосны-карлики указывали его уродливыми бугристыми сучьями-ветвями, густо усеявшими южную сторону ствола.
— Стой! Отдохнем, — тяжело дыша, остановил Митьку его спутник.
Митька плюхнулся в теплую и мягкую мураву, повернулся на спину, положил руки под голову и забросил ноги на лежащую рядом колоду. Он чувствовал, как кровь, отхлынув от тяжелых ног, разливалась по всему телу, веки сковывала сонная одурь, мышцы расслабли.
Рядом храпел Кулак-Могила.
Напряжение дня — побег, скитание по таежным тропам — сломило силу этих людей, и они спокойно спали, забыв об опасностях, подстерегающих человека на каждом шагу в тайге.
Уже поздно ночью сошлись и другие беглецы вблизи Манзурки в старой риге, как еще до побега наказал Кулак-Могила. А к утру их снова поглотила тайга, укрыв под густым зеленым шатром от постороннего взгляда.
БУРЯТСКАЯ ЮРТА
Их оказалось шестеро, оборванных, грязных, обросших жесткой щетиной, потерявших человеческий облик.
Впереди шел Митька. По известным ему одному таежным приметам он находил проходы в густом буреломе, разыскивал брод в нешироких порожистых речках, выводил группу на звериные тропы, где можно было скараулить зазевавшегося лосенка и, прыгнув с дерева на его неокрепшую спину, свернуть ему шею. Без мяса было плохо. Ягоды, грибы и коренья не утоляли голода, а только разжигали его. Единственный заряд, бывший в ружье конвойного, Митька потратил на косулю, которую тут лее освежевали, изжарили на костре и съели без хлеба и соли.
Стоически выдерживали полуголодную жизнь братья-цыгане, пересыпая свою речь невеселыми шутками.
— Цыган купил хрену на грош, да, евши, плакал неделю, — заводил Ромка после скудного ужина.
— У сытой лошади тень тоща, — вторил ему Фомка, разглядывая свои худые руки, впалый живот.