Второе, что лишало Намаза покоя, человека щепетильного и никогда не забывающего добро, было то, что он до сих пор не отблагодарил Михаила Морозова, столько сделавшего для его спасения. Сергей-Табиб отсутствовал: его мобилизовали на работу в военном лазарете Кокандского гарнизона. Атамурад Каргар поехал в Ташкент на какое-то тайное совещание социал-демократов и обратно не вернулся: власти давно не спускали с него глаз, воспользовались, видно, первым же удобным предлогом упрятать за решетку. На воле оставался один Михаил Морозов, пред которым Намаз, не испытывая унижения, был готов преклонить колени. Наконец выдался случай…
В тот день Намаз остановился со своими людьми в местечке между Ургутской волостью и Китабским бекством. Стоянка эта была с одной стороны окружена неприступными отвесными скалами, чуть ниже ее огибала бурная горная река. Видимо, некогда здесь обитали люди: там и сям виднелись развалины каменных домов, наполовину ушедшие в землю дувалы, очаги, тандыры[46]. Посреди заброшенных садов виднелись орешины, почти высохшие без присмотра и от безводья.
У реки возятся, перекликаясь, джигиты.
Тухташбай, голый по пояс, купает коня, распевая веселую песенку о своем друге-приятеле Хайите:
Дахбедцы Авазшер и Шернияз, пустив стреноженных коней на лужайке, затеяли борьбу, благо под ногами мягкий золотистый песок. Они иногда схватывались даже в темнице «Приюта прокаженных» и, по-видимому, до сих пор не выяснили, кто кого сильнее.
Насиба бродит по берегу реки. Она набрала целый подол разноцветных красивых камушков.
— Хой, Аваз-ака, перестаньте ребячиться, вы же намяли бедному Шерниязу бока! — кричит она с деланно озабоченным лицом.
— Пусть споет что-нибудь веселенькое — отпущу!
— Сейчас я тебя развеселю! — не поддается Шернияз.
Чуть выше, под вековыми орешинами, тоже царит благодушие. Шахамин-ака нанизал на палочки кусочки жирной баранины, жарит шашлыки в очаге, сложенном из камней. Жир и сок с шипением стекают на угли, распространяя далеко вокруг аппетитный запах. Невдалеке от очага, повернувшись ко всем остальным спиной, расположился казначей Эшбури. Он вывалил прямо на землю перед собой мешок монет: золотые кружочки складывает в одну кучу, серебряные — в другую. При этом он ворчливо разговаривает сам с собою, иногда, отчего-то развеселясь, заходится мелким смешком.
Намаз сидит в кругу друзей. Их беседа то и дело прерывается взрывами хохота, сдабривается восторженными возгласами: «Ну, молодчина парень, у тебя не язык, а бритва!»
Со стороны реки неожиданно возник Хайитбай, босой, усталый, бледный, остановился поодаль, не осмелившись приблизиться к беседующим.
— Какой же ты все-таки невежда, парень! — воскликнул Абдукадырхаджа, заметив парнишку. — Почему не поздороваешься с братьями?
Намаз обернулся к Хайиту и увидел, что из глаз его катятся слезы.
— Что стряслось, Хайитбай? — встревожился он.
— Коня у меня украли, — всхлипнул мальчишка. — Вчера вечером зашел в чайхану перекусить, а выхожу — коня нет.
— Украли, — так, значит, украли, не переживай. Я тебе подарю скакуна. Еще лучше.
— Но с конем у меня украли и хурджин!
Намаз улыбнулся, махнул рукой:
— Уж чего-чего, а хурджинов в Ургуте предостаточно. Я дам тебе денег, купишь новый.
— В хурджине был мой револьвер. И еще… Намаз-ака, в нем было письмо для вас…
— Письмо?
— Дядя Петр для вас передавал.
— Фу ты, черт! Ты его не читал?
— Я его наизусть выучил, будто предчувствовал, что украдут.
Намаз отвел мальчишку за толстую орешину. Здесь Хайитбай, вытирая ладонями слезы, продолжавшие выбегать из глаз, прочитал по памяти письмо.
— «Дорогой Н. Домулла[47] согласен с тобой встретиться. Вернее, он даже больше желает встречи с тобой, чем ты — с ним. Жди его в пятницу перед вечерней молитвой у галантерейной лавки братьев Шамсуддиновых. Он сам подойдет к тебе. Твой друг».
— Еще одно беспокоит меня, Намаз-ака, — опять всхлипнул Хайитбай после минутного молчания.
— Ну, что еще? — спросил Намаз, заметно теряя терпение. Не мальчишка — сундук, полный сюрпризов.
— Мне показалось, что из самого Самарканда за мной по пятам следовал какой-то всадник. Я остановлюсь, и он останавливается; еду дальше — и он трогается. Невдалеке от чайханы отстал. Потому я и сел спокойненько поужинать…