Теперь она говорит поспешно:
— Сиди, терпи, не бойся… Я мигом!
Она оставляет меня под елкой, ее белая фигурка спешит, катится по чуть заметной в ночи полевой дороге. А я если чего сейчас и боюсь, то не лесного, молчаливо-угрюмого сумрака за моей спиною, а боюсь, что Миля если добежать и успеет, то незнакомый ей тракторист насмешливо скажет: «Ты что? Свихнулась? Сбрендила? Гонять такую рабочую махинищу за каким-то там пацаном… Небось поднатужишься — управишься сама! А я лично за целый-то день умаялся, упахался, и мне да и трактору пора к дому своему…»
Тракторист так скажет, и он, хмурый, усталый, будет прав, и в таком ответе опять виноват один лишь единственный я.
И вот сижу я в потемках под елью, ни на что хорошее уже не надеюсь, только переживаю за то, как огорчится Миля.
А над далеким взгорком, над черным полем коротко, резко блеснул свет. Он мигнул, пропал, зажегся снова и, вырастая все больше, все длинней, поплыл к моему пристанищу.
Через несколько минут он уже не просто плыл, не просто сиял — он, качаясь и вздрагивая от моторного рева, содрогаясь от стального лязга, так и обрушился на меня.
А мне этот грохот показался лучше любой музыки. Оглушенный гулом, ослепленный ярчайшим светом, я закричал:
— Вот он я! Вот он я! Вот он я!
Завопил, не соображая, что стальной гром не перекричать. Замахал, замаячил руками, совсем не понимая, что меня, освещенного фарами, и без того видно, как таракашку на ладони. И вот, знай, во всю машу, во всю, сидя на траве, ору:
— Я — вот! Вот! Вот!
— Видим, что ты — вот! — дохнул мне прямо в ухо насмешливый бас. В световой круг ко мне из гулких потемок протянулись крепкие, с завернутыми по локти рукавами руки. И — раз, два! — не успев опомниться, я очутился в пропахшей керосином тракторной кабине рядышком с Милей. Под ноги к нам втиснулись обе корзинки наши. А затем, крепко опять подвинув меня, влез на сиденье и сам тракторист.
Свет от фар весь теперь уходил вперед трактора. Он падал на яркие в нем елки, на траву, и лицо тракториста мне было не разглядеть.
Тут все было как в каком-то странном, крохотном кинозальце. За смотровым проемом кабины, будто на экране, все перед тобой серебристо-светло, четко, а соседи твои — во тьме. Тебе их почти не видать, хотя можно почувствовать, потрогать.
И я чувствую: тракторист, задевая меня локтем, включает рычаги управления. Трактор на одной левой гусенице делает крутой разворот. В его свете, исходящем от обеих фар, мелькают откуда-то взявшиеся бабочки. Снеговыми, метельными хлопьями они крутятся в потоке огня, затем исчезают, и мы катим по полевой дороге к дому.
Мы катим довольно быстро, стальной наш конь на мощном ходу весь дрожит, нога моя от этого дрожания начинает сильно ныть снова, а вот у Мили настроение сейчас самое преотличное.
Миле все охота сказать трактористу спасибо. Миля меня все теснит, говорит через мою голову:
— Ах, какой вы отзывчивый товарищ! Ах, какой вы душа-человек!
А тракторист опять как утром, Миле отзыва вроде бы не подает. Подавать не подает, да лишь Миля с правой от меня стороны любезное-то словцо ему подарит, так он с другой стороны от меня начинает этак скромненько покашливать. «Ладно, мол, ладно… Стоит ли за такую малость благодарить? Мы здесь к тому не приучены нисколь!» И, чувствую, он Миле ответно улыбается, и она ему тоже улыбается, а меня меж ними будто уже и нету! И то ли из-за боли в ноге, то ли из-за этой их взаимной переглядки мне становится так, что я тесню Милю плечом хоть чуть-чуть да подальше от тракториста, и сам то и дело подаю голос:
— Ох, ох! Скорее бы дом! Ох, ох! Скорей бы доехать!
А станционные огоньки и без того все ближе да ближе.
Мы въезжаем в поселок по единственной у нас улице. Там, где сияют окна вокзала, там готовится к отправлению пассажирский поезд. По перрону вдоль поезда под яркими огнями вагонов, отбрасывая черные перекрестные тени, бегают рабочие-осмотрщики, идет дежурный с фонариком.
А там, где в аллеях глухих тополей приютились жилые дома, все безлюдно, все сонно. От лязга нашего трактора, должно быть, звенят стекла, но станционный люд — тот, кто работает не в эту ночную смену, — спит крепко. И только на нашем вот крыльце, на сумрачном дворе стоит мама.
Не успел тракторист тормознуть, не успела Миля из кабины выскочить — мама стремглав подлетела к трактору. Я тоже потихоньку из кабины выкарабкиваюсь, мама хватает меня, как маленького, — откуда только сила взялась! — прямо на руки:
— Что хоть стряслось-то? Что?
— Ничего… Чуть-чуть оступился.
Миля маму успокаивает:
— Ты, Фаня, не волнуйся. Ты, Фаня, Лёвку не брани. Сделаем ему примочку да новую перевязку, и все у него к утру пройдет… Лёвка у тебя, Фаня, вообще молодец молодцом! Славное мы нынче с ним совершили путешествие.
Мама все не спускает меня с рук:
— А я тут, как чумная… А я тут глаза проглядела… Трактор-то как оказался с вами?
И только теперь я да и Миля обернулись в сторону гремящего рядом трактора. Миля ринулась было к кабине, но тракторист уже сам подает обе наши корзины, делает знак рукой: «Ну, мол, счастливо вам, а я поехал!»
— Как же так? — кричит Миля растерянно. — Ах, как же так? Вы бы зашли, вы бы хоть чайку выпили с нами…
Да трактор уж развернулся, он оплескивает светом низкую над улицей листву тополей, раздвигая фарами ночную темь, — уходит.
Миля держит в обеих руках тяжелые с ягодами корзины, вслед уходящему свету все повторяет:
— Что же такое? Мы даже не догадались спросить, где его собственный дом и как его имя.
Мама перехватывает меня поудобней, говорит:
— Он, похоже, задоринский. Из села Задорино… Я, конечно, его как следует не разглядела тоже, но там, в Задорине, все парни такие вот положительные, славные.
А я не говорю ничего. Я молчу потому, что мне немножко стыдно за то, что я сам-то не успел и спасибо этому парню сказать, а еще больше за те мои несуразные мысли о нем и о Миле там, в кабине, в дороге.
А потом и вмиг на меня навалилась необоримая усталость:
— Спа-ать… Спа-ать…
Я почти не слышу, как меня, в общем-то не очень легонького, мама и Миля вносят в дом. Я почти не слышу, как они что-то там делают с моей несчастной лодыжкой, как меня раздевают.
Но вот когда я касаюсь подушки, то, приоткрыв глаза, почти ясным голосом говорю:
— Где книга?
— Какая? — удивляется мама.
— Да Милина, Милина… Ну, та, что со сказками…
— Ах, эта! Так вот она! — отвечает мне Миля, подает книгу.
Я придерживаю вместе с книгой руку Мили:
— Наклонись ко мне…
И когда Миля склоняется, шепчу:
— Хорошо, что ты не рассказала маме, какой я в лесу устроил дурацкий концерт.
— Почему — дурацкий? И зачем рассказывать? Я не скажу и завтра. Пускай это будет наша с тобой маленькая тайна.
— Пускай, пускай… А завтра или послезавтра, как только я выздоровею, мы пойдем с тобой снова через то поле, увидим того тракториста и, так уж и быть, ты спросишь его имя.
— Спрошу… Вместе спросим…
— А потом опять пошагаем на те золотые острова, и пусть это и будет наше, только с тобой, неведомое царство.
— Будет! — говорит Миля. — Оно ничуть не хуже царств любых, самых дальних… А может, и лучше!
И вот тут я повертываюсь на бок, засыпаю крепко-прекрепко.
Я засыпаю совсем как вчера, приобняв вместе с подушкой дареную книгу.
И мне видятся, а возможно, уже снятся: золотые острова сосен, ягода голубика, синекрылая птица, ослепительный в ночи трактор, молчаливый, добрый тракторист, и, конечно, и, конечно, она — Миля. И все, все они переселяются в эту книгу, и книга, так пока и не дочитанная, становится от этого еще ярче, еще прекраснее.