Я пришпориваю Девочку. Это хорошая лошадь, тихая и послушная. Через день после того, как бандиты забрали меня, Баррера украл ее под покровом ночи неподалеку от Ла-Паса. Возможно, она была для кого-то единственным средством к существованию.
— Как ее кличка? — спросил я тогда.
— Если б я знал! Когда я выводил ее из стойла, она отзывалась на прозвище Чика[3].
Убогое имя для лошади, но в то время большинство парней из банды называли меня пацаном, и я решил, это лучше хоть какая-то кличка, чем никакой. Я стал звать кобылу Девочкой, но всякий раз, забираясь в седло, пытался придумать ей более звучное имя и разработать план побега.
Прошло три года — она по-прежнему Девочка, а я все еще с этими мерзавцами.
Однажды я попытался сбежать. Ни к чему хорошему это не привело.
Мое единственное спасение — тот ковбой.
Мы выдвигаемся на запад от Хассаямпы в сторону городка. Я стараюсь так же легко и уверенно держаться в седле, как Босс. По обеим сторонам главной улицы Викенберга возвышаются глинобитные и каркасные дома — жилье, конторы и магазины, и люди в них не имеют представления, кто въезжает в их в город.
Босс снимает шляпу перед женщиной, выбивающей ковры у входа в гостиницу, улыбается ребятишкам в запряженном лошадью фургоне перед лавкой. «Магазин Эттера» написано на фронтоне под двускатной крышей. Сюда мы точно заглянем перед отъездом. Боссу понадобятся еще бинты для раненой руки, да и наш рацион в последние два дня был никудышным. Баррера стряпает отлично, но даже он не способен соорудить съедобный ужин из ничего.
Мы проезжаем немного вперед и наконец останавливаемся у салуна. Повязка на руке у Босса спрятана под длинным серым плащом, и большинство людей никогда бы не догадались, что его вчера подстрелили. Но я замечаю, как он чуть вздрагивает, перекидывая ногу через седло, вижу гримасу на его лице, когда он привязывает лошадь у коновязи.
Я делаю то же, что и он, угадывая его намерения. Мне нет нужды задавать вопросы. Мы поболтаем с местными, узнаем новости. Если тут слыхали о нападении на поезд или слишком пристально рассматривают приезжих, мы запасемся самым необходимым и уедем как можно скорее. Если же вести об ограблении не добрались до здешних мест и народ будет приветлив… Тогда ночлег на постоялом дворе, который мы только что миновали, и ночь с веселыми девочками станут для парней заслуженной наградой от Босса.
Я следую за ним по улице, освещенной слабым декабрьским солнцем. В салуне почти пусто, только бармен протирает стаканы и пара выпивох играют в карты. Пространство тонет в полумраке — свет едва просачивается снаружи через грязные окна. Когда за нами захлопываются двери, бармен поднимает голову.
— Виски для меня и мальчишки, — заказывает Босс. Он облокачивается на стойку, бармен ставит на нее два стакана, и я ловлю свое отражение в зеркале за его спиной. Вид у меня усталый и помятый. Веснушек почти не видно из-за загара, но ирландские черты моего отца не так-то легко стереть. Моя мать — мексиканка, чьи предки считали эту землю своим домом задолго до войн и передела границ; теперь она стала называться Аризоной. Я совсем не похож на мать, но очевидно сын своего отца. У меня его квадратная челюсть, и волосы лишь немного темнее его соломенной шевелюры. От матери у меня только темные глаза, но они стали теперь совсем узкими. Может, потому что я все время щурюсь от солнца, или из-за того, что за последние три года мне пришлось увидеть много такого, на что лучше никому и никогда не смотреть.
Бармен наливает нам виски и затыкает графин пробкой.
— Вы, ребята, нездешние, — говорит он, подвигая в нашу сторону стаканы. Это утверждение, а не вопрос.
Босс выпивает виски одним глотком и заказывает себе еще.
— Мы здесь проездом.
— Слыхали о нападении на поезд у Хила-Бенд?
— По правде говоря, нет. Всю неделю в седле. А кто ограбил?
— Пока неясно. Вообще мало что известно. Знаю только, что компашка верховых сорвала большой куш и на их совести убийство шерифа.
Я кручу в руках стакан и, наконец, отпиваю глоток — никогда не умел пить виски залпом, слишком обжигает горло, не хочу к этому привыкать никогда. Я видел, что бывает потом. Отличные парни звереют, а плохие становятся еще хуже. Отца трезвым я не помню, но помню времена, когда он хотя бы просил прощения за то, что набрасывался на меня; тогда он еще был способен испытывать чувство вины. А убежал я из дома, когда он совсем потерял человеческий облик и стал злобным демоном, который только и делал, что пил, оскорблял и дрался.