Серега дрых, как убитый.
В окна мягко постукивал дождь. Справа кто-то громко посапывал – кажется, Димка. В дальнем углу натужно храпел и булькал Миха Приемышев – опять небось башку неудобно запрокинул, вот и давится.
Коля, зажавшись, перетерпел приступ рези и спустил ноги на пол. Нашарил спички на тумбочке. Ощупью отыскал под койкой холодные и влажные внутри сапоги. Обулся, содрогаясь. Накинул на плечи ватник с инвентарным номером на спине. Чиркнул спичкой, поднял огонек повыше, проверяя, свободен ли путь к двери. Поежился, представив, как побежит темной улицей к дощатому сортиру – слева мокрые кусты стеной, справа жухлая крапива в человеческий рост.
Держась за больной живот, он прокрался на веранду, отпер уличную дверь и встал на крыльце, собираясь с духом для последнего рывка.
Вода мелко сеялась с карниза, легкий ветер чуть шевелил кусты. Темнота укрыла деревню, спрятала избы, схоронила дворы, заборы и колодцы. Один щитовой барак от всего человеческого мира и остался, но сойди с крыльца, шагни поглубже во тьму – и он тоже исчезнет, растворится, будто кислотой без остатка съеденный.
– Бр-р! – сказал Коля и прыгнул под дождь.
В будку сортира он буквально ворвался, едва ее не опрокинув. Стащил трусы, задвинул шпингалет, раскорячился над круглой, дышащей холодом дырой. Полегчало!
Переведя дыхание, он проверил, на месте ли мятые газеты, нащупал их за балкой и успокоился окончательно. Вспомнил, что где-то тут припрятан и свечной огарок в стеклянной банке. Отыскал его, зажег, зря исчиркав три дефицитные красноголовые спички. Вытащил из-под газет потертый журнал «Крокодил», устроился поудобней – насколько это было возможно.
Теперь он никуда не торопился, решив, что уж лучше он как следует отсидится за один присест, чем потом побежит сюда еще раз.
По доскам будки вдруг что-то несильно шлепнуло, и Коля насторожился. Он, наверное, минуту сидел, не дыша, и вслушивался в шелест дождя и равномерный шорох листвы. Вокруг туалета словно бы кто-то бродил: Коля явственно различал звук шагов и даже, вроде бы, слышал негромкое ворчание. Умом он, конечно же, понимал, что в действительности никого там нет, не может там никого сейчас быть; он говорил себе, что это обострившиеся ночью чувства подводят его и пошаливает разыгравшееся воображение; он убеждал себя, что странные звуки производит какая-нибудь ветка, скребущая по стене будки, что это дождь шлепает по лужам и ветер треплет на крыше задравшийся кусок рубероида…
В стену ударило что-то, и Коля подскочил.
Мышь?!
Да-да! Мышь. Здоровенная. Крыса. Или кошка. Или собака. Тут в деревне полно собак. Какая-нибудь сорвалась с цепи, убежала и сейчас бродит вокруг будки сортира и ворчит, чуя близость чужого человека. Собака! Конечно, это собака!
Сердце бухало в груди тяжело и редко – будто остановиться собиралось. Во рту скопилась густая горькая слюна. Коля дотянулся до свечки, дрожащими пальцами погасил фитиль. Он знал, что свет виден снаружи – в тонких, грубо сколоченных стенах будки было предостаточно щелей.
И тут запертая дверь дернулась, клацнув задвинутой в скобу щеколдой. Кто-то пробовал открыть туалет снаружи. Собака?!
Ха!
Накатил такой страх, что Коля понял: либо он немедля умрет от разрыва сердца, либо сойдет с ума через несколько минут. Рассуждать логически он почти уже не мог. Теперь он слышал и негромкое урчание с той стороны хлипкой двери, и близкое неуклюжее топтание чьих-то ног, и хруст ломаемых веток, и шуршание лопухов. Кто-то пальцами скреб липкие от смолы горбыли-доски. Кто-то постукивал по стенам. Кто-то испытывал дверь на прочность. Совсем рядом, совсем близко.
Коля натянул трусы и приготовился бежать.
Но прежде…
Прежде…
Он трясущимися руками выдергал из-за балок все газеты и побросал их горкой на пол. Стянул с потолка отвисший кусок рубероида. Смял журнал «Крокодил». Рассыпая спички и не замечая этого, с пятой попытки зажег свечу и положил ее в груду бумаг под ногами.
Он закрыл глаза, взялся правой рукой за щеколду и заставил себя считать до пятидесяти, не обращая внимания на поднимающийся жар и лезущий в горло дым.
Чтобы бежать, ему нужен был свет.
Как можно больше света.
Вовке Демину приснился кошмар: будто бы он вышел с гитарой исполнять номер самодеятельности и заметил вдруг, что стоит на сцене актового зала без штанов, в одной рваной и грязной майке. От такого позора он проснулся и обнаружил, что лежит раскутанный, а оба одеяла горкой валяются в проходе. Засветив фонарик и положив его на подушку, Вовка взялся поправлять сбившуюся постель, но дело до конца не довел, поскольку разглядел, что дверь их комнаты приоткрыта. По ногам ощутимо тянуло холодом, и Вовка заподозрил, что открыта и уличная дверь. Терпеть такое безобразие он не собирался. И, закутавшись в одеяло, направился к выходу.