6
Ни звука в городе, только еле различимый шорох — будто маленький дождь или снег идет.
— Ну и что теперь будет? — спросила Татьяна.
Но вопрос провалился в пустоту. В комнате никого. Она одна. Стол из карельской березы, закопченная керосиновая лампа. Стол был неестественно желтым, шевелились яркие блики. У женщины слипались глаза от усталости. Страх прошел. Татьяна была почти безразлична к своей судьбе. Она бы теперь выпила коньяка, но коньяка не осталось в бутылке. Только банка с ананасами на столе.
Если бы не холод, она, наверное, заснула бы. Так устала после пережитого, что в какую-то минуту даже умереть, наверное, была готова, только бы не вставать на ноги. Но холод отрезвил. Конечно, здесь не топили уже несколько лет. Правда, все щели тщательно закупорены, и в первые несколько минут вполне терпимо, но потом промозглый стоячий воздух начинает проедать тело будто изнутри. Нервная дрожь сменилась ледяным покалыванием.
«А ведь полы здесь вымыли совсем недавно, — отметила она. — И пыль везде вытерта! Здесь живут! Определенно живут. Сколько их здесь, этих людей? Это же невозможно! Город перекрыт. Тройное кольцо колючки. Посты. Постоянные проверки. Все здания опломбированы. А они в самом центре обставляют вот такую «малину» с дорогими коврами и финской мебелью. Кто эти люди? Я ничего о них не знаю. Я знаю лишь то, что они хотят вывезти из зоны контейнер с радиоактивным сырьем. Господи, ну зачем же Иван рассказал мне об этом контейнере. Не знала б ничего, была бы цела. Нужно как-то теперь выбираться! Нужно выбираться».
Татьяна поднялась из кресла, размяла ноги. Не особенно размышляя над тем, что делает, прошла в другую комнату, открыла шкаф. В груде чужих вещей нашла толстую оранжевую кофту. Кофта оказалась твердой, но женщина надела ее. Белые костяные пуговицы никак не хотели пролезать в петли. С лампой в руке Татьяна остановилась перед зеркалом. Всмотрелась в собственное отражение. В кофте оказалось еще холоднее.
Керосиновая лампа горела вспышками неровно, но ярко. Желтый масляный круг отсвечивал и мешал как следует рассмотреть себя. Женщина поморщилась и немного отвела руку с лампой. Оказывается, глаза начисто потеряли голубизну, губы растрескались, посерели и как-то неприятно увеличились, волосы свисают неряшливыми паклями.
— Ну вот! — сказала она, обращаясь к своему отражению и затевая, как это часто теперь случалось, безумный диалог со. своим покойным мужем. — Видишь, Иван, какая я стала некрасивая. Ты бы, наверное, со мной развелся, с такой, если бы был жив. Видишь, до дому добралась, а квартирку нашу как следует так и не прибрала. Только посуду помыла. Чуть не попалась! Ты прости меня, Иван. Но мне помешали… — Она смотрела в собственные глаза и видела глаза мужа. — Не успела я! Что делать-то теперь?
— Уходи!
— Что?
Зеркало будто качнулось на нее, но это лишь качнулась лампа в собственной руке. Засмотревшись, она пропустила тихие шаги. В зеркале рядом с ее отражением появилось желтое уродливое лицо.
— Уходи! — еле слышным голосом повторил водитель, доставивший ее сюда. Его кожаная куртка темной полосой оттеняла чужую оранжевую кофту. — Уходи. — Ему явно было очень трудно говорить, он отнял у женщины лампу, вернулся в комнату и поставил ее на стол. Сказал, не поворачиваясь: — Уходи пешком. Убьют тебя иначе!
— Ты не поможешь мне? — шепотом спросила Татьяна.
— Нет.
— У меня сил не хватит самой!
Она присела в кресло, а он так и остался стоять посреди комнаты. После долгой паузы он сказал:
— Я отвезу тебя, если ты скажешь, где контейнер. — Каким-то болезненным движением он поправил у себя на шее шарф.
— Я не скажу! Не могу сказать…
Он молчал. По лестнице зашуршали две пары ног.
— Я не знаю, где он! Нет, правда, я не знаю!..
Дверь отворилась. Женщина испуганно повернула голову. Это были те самые зеки, что сели в машину возле заброшенного кафе. Один помоложе весь в каких-то гнилых прыщах. В машине он всю дорогу суетился и много курил, все время стрелял у шофера папиросы. Другой — темнолицый, спокойный, заметно припадающий на левую ногу. Татьяна знала, что в десятикилометровой зоне прячется с полсотни беглых уголовников.
Судя по всему, молодой, прыщавый, — это консерв, таких старые уголовники обычно подбивали на побег исключительно для того, чтобы потом сунуть под милицейские пули или просто зарезать и съесть, а второй, по всей вероятности, опытный рецидивист, который ушел из зоны, опасаясь раскрутки.