— У Японии — великий флот, — произнес Отт громко, — великая авиация, великие сухопутные силы. Япония — страна будущего. Если мы заключим союз, то изменим весь мир, Германия будет владычествовать в Европе, Япония — в Азии.
Сколько раз слышал подобные слова Зорге — не сосчитать, они ему изрядно надоели. С вежливой понимающей улыбкой он наклонил голову:
— Целиком разделяю твою точку зрения, Эйген.
— Еще бы не разделять, — Эйген хмыкнул, — это — точка зрения фюрера.
Хельма в беседе по-прежнему почти не принимала участия — ей это было неинтересно, а вот к вину из молодой черешни она прикладывалась с интересом, щурила глаза довольно, будто многомудрая женщина с картин Тулуз-Лотрека (этого художника Зорге любил особенно), разглядывала его на свет, отпивала по глотку, задерживала во рту, придавливала языком к нёбу. Продолжал раздаваться тихий призывный стук барабана, будил гостей за столом, приглашал куда-то пойти. Посетителей в ресторане было немного — в основном семейные пары.
— Эйген, а в следующий раз давайте-ка отведаем другой японской еды — той, которая имеет португальские корни.
— Буду благодарен, Рихард.
— И я буду благодарна, — неожиданно подала голос Хельма.
Зорге не выдержал, улыбнулся — ну совсем как в гимназии…
— Мы будем тебе очень благодарны, Рихард. — Тяжелое лицо подполковника утяжелилось еще больше, подбородок выпятился угрожающе; несмотря на солидную внешность, подполковник захмелел быстро, очень даже быстро, — где-то в его организме имелась слабина. На лбу Отта выступили мелкие искринки пота, щеки покраснели.
Из ресторана вышли в темноте. Город понемногу успокаивался, в небе подрагивали неровные пятна — следы электрических сполохов, да и само небо имело цвет слабого электрического всплеска, сплошного, затяжного, в этом поле и плавали живые светлые пятна; шум автомобилей, доносившийся до ресторана, был придушенным, он слабел на глазах: город укладывался спать, завтра, рано-рано, у него начинался новый рабочий день. Многим жителям приходилось вставать в четыре часа утра.
— Хорошо тут, — восхищенно пробормотал Отт, — век бы жил в Токио.
— А кто мешает?
— Долг перед великой Германией, Рихард, — Отт хмыкнул, — я — человек военный, хожу по линейке. — Увы! — Он развел в стороны белые изящные руки.
Руки у подполковника были аристократические, это Зорге уже отметил: такие руки бывают только у представителей древних родов либо у высококлассных пианистов.
— Увы, — еще раз развел руки подполковник и спрятал их в карманы.
Зорге отвез супругов Отт домой — на квартиру военного ведомства, которую выделили подполковнику, посигналил на прощание и неспешно покатил дальше.
Обычно перед сном Рихард что-нибудь читал — чаще всего мудрые японские танки (тогда, он полагал не без основания, будет иметь возможность просыпаться утром мудрее, чем он есть на самом деле), а в этот раз словно бы что-то отрубило: в висках стоял звон, в затылке также плескался тяжелый медный звон, в груди никак не рассасывалась что-то плотное, грузное, возникшее после ужина, сердце саднило, Рихард взял в руки книгу, несколько минут подержал ее перед собой, потом положил на пол и выключил ночник — диковинную лампу, сделанную из оболочки большого тропического плода. Что это был за плод, Зорге не знал — во всяком случае, ни в Китае, ни в Гонконге, ни в Индии ему эта невидаль не попадалась.
Уснул он быстро. Во сне, даже в глухом забытьи, он привычно фильтровал звуки: вот мышка, совсем крохотная, едва приметно проскреблась по полу, вот в открытое окно влетел большой ночной мотыль, замолотил крыльями по воздуху, вот машина прошуршала шинами за углом дома… Звуки эти не вызывали у него тревоги. На любой тревожный звук он среагировал бы, но тут не было ничего тревожного — тишина была… Спокойная ночная тишь с посторонними легкими звуками, в которой свободно билось сердце.
В два часа, в вязкой темноте, Зорге проснулся, включил ночник. Сквозь тонкую кожуру тропического плода пробился неяркий свет. Рихард посмотрел на часы, стоявшие на низком, с гнутыми ножками столике. Вздохнул невольно: два часа ночи — не то время, которое способно заставить человека вскинуться на постели и больше не спать.