Что-то кольнуло ей в сердце, боль была радостная, светлая, Катя неверяще прошептала:
— Ика!
Это был он.
Катя, задыхаясь, беспорядочно размахивая руками, рванулась к двери. Кинулась на шею к Зорге и неожиданно для себя заплакала.
— Ну что ты, что ты, Катюш? — пробормотал он смятенно. — Не надо плакать, маленькая. — Он пальцами отер ей слезы, пролившиеся на щеки. Признался смущенно: — Ничего вроде бы на белом свете не боюсь, а вот женских слез боюсь.
Катя откинулась от него, улыбнулась счастливо.
— Неужели это ты, Ика?
— Я.
— Не верю.
— Я это, я!
— Все равно не верю. — В следующее мгновение она словно бы навела на него фокус, увеличила резкость, окончательно разглядела Рихарда и… опять заплакала: что-то надломилось в ней, сошло на нет, если в других женщинах долгое ожидание перекипает, дает им возможность держаться прямо, то с Катей этого не было.
— Ну-у… Опять! — укоризненно проговорил Зорге.
— Не буду, Ика, — шепотом произнесла Катя.
— Все, все. — Зорге прижал ее к себе.
— Ты где был, Рихард?
Зорге погладил ее по голове.
— Там, где был, меня уже нет.
— Иногда ко мне приходят твои письма, но я никак не могу понять, откуда они отправлены.
— И не нужно понимать, Катюш. Это работа.
— Ах, Ика…
— Планы наши, значит, такие. Завтра утром я должен буду явиться на доклад начальству, затем мне понадобится пара дней для составления отчета. А потом… потом я оформлю отпуск, и мы…
— И мы поедем отдыхать, — обрадованно вскричала Катя. — На юг!
— Точно!
— Ой! — Катя кинулась Рихарду на шею, поцеловала мужа в щеку, прижалась к нему — в ней что-то зашлось, остановилось, даже дыхание начало осекаться, будто у девчонки, которой предложил руку принц. Наверное, именно в эту минуту Катя Максимова была счастлива, как никогда — слишком много всего свалилось на нее, и все — хорошее.
Утром Зорге пешком двинулся в Разведуправление, благо Знаменка, где располагался «шоколадный домик» (здание управления было выкрашено во «вкусный» шоколадный цвет), располагалась совсем недалеко от Нижне-Кисловского переулка: минут пятнадцать неторопливой размеренной ходьбы, и Зорге оказывался у дверей управления.
На улице было шумно, народу, кажется, стало еще больше, чем в прошлый его приезд в Москву, дышалось же легко.
Воздух был свежим, сухим, потому и дышалось легко — в Шанхае, в Токио воздух, например, был совсем иным.
Трещали своими назойливыми электрическими звонками трамваи. Отживающий вид транспорта. Вот троллейбус — совсем другое дело. Впрочем, Зорге прочитал в газетах, что Москва уже начала примеряться и к троллейбусу — по Ленинградскому проспекту пустили два чудища, которые народ прозвал «усатыми автобусами» и «рогатыми вагонами», — это были троллейбусы. Получили чудища заводское обозначение «ЛК», что означало «Лазарь Каганович». Народ садился в «ЛК» охотно, сравнивал с трамваями и автобусами. Ну, трамвай ни в какое сравнение не шел, не выдерживал критики, а вот автобус… Одни говорили, что автобус лучше, другие высказывались в пользу «электрического рогоносца».
Рихарду, конечно, больше нравился троллейбус — он и шел плавнее, тише, без автомобильного грохота, и вони от него было меньше — электричество, как известно, не имеет запаха, а главное, в троллейбусе Зорге ощущал себя спокойнее и уютнее… Но, как говорится, кесарю кесарево, а слесарю слесарево.
Что еще? Народ московский одевался, конечно, хуже, чем заграничный — и тут уж ничего не попишешь: Мосшвейпром пока пасует перед парижскими модельными фирмами, перед берлинскими тоже, но наступит момент, и в этом Зорге был уверен твердо, когда москвичи по части одежного форса обгонят и парижан, и берлинцев.
А на Ленинградском проспекте надо побывать обязательно, — специально даже, — чтобы проехаться на московском троллейбусе и сравнить его, скажем, с берлинским: чьи колеса возьмут верх? Зорге невольно рассмеялся — а было бы здорово, если б московский троллейбус оказался лучше берлинского.
Он, как ребенок, потерся носом о плечо: грудь распирало восторженное чувство, ему нравилось нынешнее утро, нравилась жизнь, он провел роскошную ночь, руки его помнили нежность Катиной кожи, губы его — ее губы. Как, оказывается, мало надо человеку для того, чтобы он был счастлив, совсем мало.