Российская природа нравилась ему все больше, наверное, всему причина — время: чем дольше не видит он Россию, тем сильнее его тянет к ней. Лицо Зорге было бесстрастным, ничего не отражалось на нем, глаза были спокойны и сосредоточенны. Как вести себя, если его захочет видеть сам Геббельс?
Конечно, у всесильного министра полно и других дел, но всякое может быть. Хотя ежу понятно, как говорят русские, — к Геббельсу лучше не ходить, может быть, даже специально выждать, когда его не будет в Берлине: Геббельс — человек подвижной, как обезьяна, на одном месте не сидит… Скорее всего, так и надо поступить, это раз. А два…
Два — надо бы договориться еще с какой-нибудь газетой, стать и ее корреспондентом в Японии. Не обязательно штатным, можно внештатным.
В общем, как бы там ни было, придется на несколько дней задержаться в Берлине. Хотя этого очень не хотелось.
Берлин был мрачным. В Берлине жгли книги — сразу в нескольких местах, и сизый легкий дым скручивался в пахучие жгуты, щекотал ноздри, выдавливал из глаз слезы. Нацисты, не в силах добраться до авторов, живущих в других странах, уничтожали их творения.
Коричневых рубашек в Берлине стало, кажется, больше, чем наблюдалось в прошлый раз, — куда ни кинь взгляд, всюду эти рубашки, перетянутые ремнями портупей. На поясах болтаются дубинки. Пистолеты имелись только у старших штурмовиков — очень крепких задастых дядьков с литыми затылками. Вели себя штурмовики нагло, особенно дядьки.
На глазах у Зорге один такой дядек вырвал из рук седого интеллигента книгу, которую тот читал — дело происходило на автобусной остановке, — резким жестом подозвал к себе колченогую садовую машиненку, медленно двигавшуюся по обочине тротуара…
— Сюда, камрад! — проорал он горласто, будто попугай, и когда машиненка, тарахтя слабым мотоциклетным мотором, подъехала, швырнул книжку в кузов.
— Как вы… как вы смеете… — пролепетал испуганный интеллигент, взмахнул немощно рукой, но дядек обрезал его, накрыл интеллигенту лицо своей короткопалой широкой лапой.
— На будущее знай, чего можно читать, а чего нет. Понял?
— Это же Шекспир! Великий драматург!
— Еврей он кривозадый, а не великий драматург, — раздраженно воскликнул старшой. — Книги таких драматургов подлежат уничтожению. — Место им — в костре!
— Да вы… вы… — интеллигент задохнулся, голос его увял до писка, — да вы…
— Я! — штурмовик подтвердил, что он — это он, вновь припечатал физиономию интеллигента ладонью. — Хочешь пойти в костер вместе со своим Шекспиром? А, кривоголовый?
Интеллигент опустил руки: перспектива гореть на костре вместе с любимыми книгами его не устраивала.
Садовая машиненка поехала дальше, старшой, оправив на себе рубашку, сшитую из грубой коричневой ткани, презрительно покосился на интеллигента и также проследовал дальше.
Картина, типичная для Германии той поры… У Зорге она вызвала внутреннюю боль, схожую с ожогом. Он мог предположить что угодно, любой иной путь для Германии, но лишь не этот.
Сжигали книги не только англичанина Шекспира, но и великих немцев — своих же.
Один из таких костров — большой, сложенный из целой горы книг, поднявшейся на уровень памятника Вильгельму Первому, плотно вросшему широким задом в седло и продавившему спину коня, — заполыхал на знаменитой площади Оперы, собрал он не менее тысячи человек, словно бы им не хватило в Берлине тепла, и все они пришли сюда погреться. И лица у этих людей были такие порядочные, такие одухотворенные, с ясным светом надежности в глазах, что Зорге сделалось страшно. Он развернулся и медленными шагами побрел с площади Оперы прочь.
Через два дня Геббельс покинул Берлин — ему предстояло принять участие в правительственных переговорах с Италией и «коллегами», живущими там, если, конечно, можно было назвать так истеричных чернорубашечников дуче, наделенных коровьими мозгами, к ним рейхсминистр относился с легким презрением, — Зорге сообщили о визите Геббельса в Рим, и он засобирался в Министерство пропаганды.
Все прошло без сучка и задоринки, на удивление гладко: через час Зорге вышел из здания министерства с аккредитационным удостоверением в кармане.
В тот же день, уже в конце, во время запланированного сеанса связи с Центром Зорге запросил добро на отъезд из Германии — он вполне обоснованно боялся, что попадет здесь под колпак — в любую минуту мог столкнуться с кем-нибудь, кто знал и помнил его по прошлым годам, по Килю, Гамбургу, Аахену, тому же Франкфурту-на-Майне, из которого Зорге вернулся благополучно… А мог бы и не вернуться, старые кадровые полицейские этого города хорошо знают его. «При большом оживлении, которое существует в здешних краях, интерес к моей личности может стать чересчур интенсивным», — написал Зорге в шифровке.