Семен ответил:
– Воистину так, купно, – и, трижды поцеловав Юрия, свернул на Калужскую дорогу.
Темная, ночная Москва. Разноголосо перебрехивались собаки.
У ворот боярина Версеня одетый в шубу и теплую шапку человек долго стучал в калитку. Надрывались спущенные с цепи лютые псы. Человек барабанил палкой по доскам что было мочи. Наконец щелкнул запор и открылось смотровое оконце. Воротний мужик подал недовольный голос:
– Кого там принесло?
Человек сердито прикрикнул:
– Заснул! Вот ужо пожалуюсь боярину, он те всыплет! Отворяй!
Мужик испугался, торопливо распахнул калитку, впустил ночного пришельца, пробурчал, оправдываясь:
– Не спал я, по нужде отлучался.
Человек уже успокоился, сказал тише:
– Веди к боярину, скажи, дьяк Федор к нему…
Боярин Версень ждать не заставил, сам спешил навстречу. Дьяк подковылял вплотную, дохнул луковым перегаром боярину в нос, хихикнул:
– Умер холоп. Что поведал перед смертью, мне одному ведомо. Даже подручный не слыхал, ибо отлучался он на тот момент.
– Слава тебе, Осподи! – отирая рукавом пот, облегченно вздохнул Версень. – Хоть и нет моей вины в холоповой дури, но великому князю как то вразумишь?
Дьяк снова мелко засмеялся:
– Ужо порадел я ради тебя, боярин…
Версень засуетился:
– Погоди, Федор, я сей часец.
Вскорости воротился, ткнул дьяку кожаный мешочек. Звякнуло серебро.
– Тебе, чтоб обиды не таил. За добро твое ко мне…
И самолично провел дьяка до ворот, подождал, пока мужик закроет за ним калитку. Плюнув вслед, пробурчал:
– Чтоб тебе подавиться теми рублями.
Поддернув сползшие портки, боярин отправился досыпать.
Государь еще плескался над тазиком, а оружничий Лизута, рыжий, сгорбившийся от худобы и угодничества, уже нашептывал голосом тихим и вкрадчивым:
– Князь Гюрий и Симеон сообча из Москвы отъехали.
– Еще что знаешь? – недовольно прервал его Василий и, подняв голову, долго растирал лицо льняным утиральником. – О чем князья меж собой говорили, Лизута?
Оружничий растерялся.
– От послухов, осударь, Гюрий и Симеон, оберегаясь, один на один речь вели.
– Знать тебе надобно, боярин. – Кинув полотенце оружничему, Василий натянул рубаху. – А еще вот о чем хочу сказать тебе, Лизута. За дьяком Федькой доглядывай.
Оружничий вздрогнул.
– Осударь Василий Иванович, как могу я? Дьяк Федор отцом твоим приставлен к пыточной избе!
– Перестань скулить, боярин. Сдается мне, юлит Федька, плутует. Нюхом чую! А что отец мой его поставил сыск вести, так, видно, тогда старался дьяк. Нынче заелся, служит мне, государю своему, с оглядкой на бояр.
– Опасаюсь я, осударь, Федьки. Жаден дьяк до крови. Как завижу колченогого, так мороз подирает.
– А ты не бойсь, боярин, – насмешливо прищурил один глаз Василий. – Коли правду будешь мне доносить, не дам тебя в обиду.
Оружничий еще больше изогнулся.
– Я ли не стараюсь, осударь. Иль сомненье какое ко мне держишь?
– Нет, веры еще не потерял в тебя, Лизута. И как доныне служил мне, так и наперед служи. О чем прознаешь, немедля я знать должен. Ну, добро, боярин, меня иные дела дожидаются.
Митрополичьи палаты в Кремле рядом с княжескими. Так повелось еще со времен Ивана Даниловича Калиты, когда митрополит Петр перенес митрополию из Владимира в Москву.
Ныне палаты митрополита подобны великокняжеским, не из бревен рубленные, а из камня сложены, как и Кремль, и церкви многие…
Тишина в митрополичьих палатах. Не терпит Симон суеты, ибо она удел человека от мира, но не слуги Божьего…
Время далеко перевалило за полдень, когда игумен Волоцкого монастыря Иосиф въехал в Москву. От заставы колымагу затрясло по бревенчатой мостовой, переваливало из стороны в сторону на ухабах. Откинув шторку, Иосиф с нетерпением дожидался конца утомительной дороги. Наконец ездовые остановили коней, и монах-служка помог настоятелю выбраться из колымаги.
Поправив клобук, Иосиф засеменил в палаты. Уведомленный о его приезде, навстречу спешил сам митрополит. Оба маленькие, худенькие, в черных монашеских рясах, они приблизились, обнялись, Симон прослезился, ладошкой вытер глазки.
– Давно, давно не приезжал ты, брат мой. Жажду видеть тя, ибо люблю разум твой и заботу о церкви нашей.
Взяв Иосифа под руку, Симон провел его в трапезную, усадил за столик, сам напротив уселся. Монах принес миску, полную меда, серебряные ложки, затем поставил глиняные чаши с горячим молоком и удалился, оставив митрополита с настоятелем наедине.