Я сделал свое заключение и простился с Орловым. От подводы отказался. До полустанка рукой подать. На крыльце сидел Арсентий Фомич.
— Что, пошел уже?
— Да. До свидания, Арсентий Фомич.
— Что ж, кого обвинил?
— Я не прокурор.
— Знамо дело. Значит, уходишь и к нам даже заглянуть не желаешь?
Он вздохнул.
— С Веркой что-то неладно. Исхудала. Хочет ехать доучиваться. Мы со старухой отговариваем, знаем, что через силу едет.
— Это ваше дело.
Я сухо кивнул и пошел.
— Погоди, слышь!
— Что еще?
— Надо бы пасеку Верке передать.
— Она же надумала уезжать.
— И то верно, — нахмурился Арсентий Фомич.
Я вышел на знакомую проселочную дорогу и направился к полустанку. У первого березового колка меня окликнул робкий голос:
— Сережа!
Я обернулся. Стояла Вера. В руках косынка. С плеч сползала тугая черная коса. Голубенькое платье. На руках, на лице крепкий загар. Похудела чуточку. В больших глазах просьба о прощении, робость.
— Можно с тобой поговорить?
Я шагнул к ней. Она кинулась ко мне и заплакала.
Молодой человек замолчал. Мы подъехали к полустанку с огромными тополями. Мой спутник открыл окно, выглянул и обрадованно замахал рукой.
— Она здесь, — шепнул он и побежал к выходу.
ЧУДАК
На окраине села, на высоком бугре, стоит старый бревенчатый дом лесообъездчика Михаила Никандровича Бархатова. Хорошо накатанная дорога, выбегая из села, огибает усадьбу, обнесенную березовым тыном, и сразу же теряется в лесу.
Была весна. Вечерело. Мы сидели на завалинке и смотрели на синее притихшее озеро. Оно подползло к самому бугру и нежно лизало старые корни косматых ив. Где-то в их листве спрятался скворец и пел, подражая то соловью, то жаворонку, то стрекоту сороки.
Вечерние лучи, прорвавшись сквозь тугое облако, щедро брызнули на землю. Озеро засверкало, заискрилось серебристой чешуей. Радужная дорожка протянулась от нашего зеленого берега к противоположному. Так и хотелось встать и пойти по этой дорожке к тому берегу, в лес.
Из-за ближних березок показался человек с мешком за плечами. Это был мужчина лет тридцати, высокий, большеглазый. Поравнявшись с нами, он снял потертую фуражку и кивнул:
— Приятного отдыха!
Я заметил, что к его щетинистому подбородку прилип старый осиновый лист.
— Федор Васильевич, куда спешишь? Посиди малость с нами, — остановил его Михаил Никандрович.
— Жена ждет. Надо помочь по хозяйству, — сказал он, опуская на дорогу тяжелый мешок.
— Ничего. Подождет твоя женушка. Иди сюда и мешок тащи.
Тот мял в руках фуражку.
— Давайте, давайте!
Лесообъездчик отодвинулся, освободил место на завалинке для Федора Васильевича. Сказал, обращаясь ко мне:
— Знакомься. Коноводов, наш пчеловод.
Федор Васильевич смахнул с подбородка листок и, смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
— Рад познакомиться!
— Развязывай мешок, — неожиданно приказал Бархатов, не дав присесть Коноводову.
— Да, ты что, Михаил Никандрович! — воспротивился пчеловод, остановив на лесообъездчике большие, просящие глаза.
— Давай, давай! Покажи-ка гостю, что несешь. — Бархатов многозначительно подмигнул мне. Коноводов нехотя развязал мешок, и я увидел среди сухих листьев и былинок множество муравьиных яиц (куколок) и живых черных муравьев.
— Зачем это? — удивился я.
— Он курочек кормит, — не без иронии пояснил Михаил Никандрович. В его словах, в прищуре глаз сквозила насмешка.
— Да, курочек, — серьезно подтвердил Коноводов, поспешно завязывая мешок.
— Корысть его заела, — опять ехидно заметил Бархатов, пощипывая короткую бородку. Федор Васильевич весь потемнел.
— Меня-то корысть заела? Стыдись, Михаил Никандрович! Я, можно сказать, опыт провожу. Кроме зерна даю птице муравьев. Испытать надо: не лучше ли так?
— По-твоему, лучше? А по-моему, без муравьев лес может погибнуть. Лес! Ты хорошо это понимаешь, а делаешь на вред мне. Только на вред! Ты знаешь, — повернулся ко мне Бархатов, — в лесу он выплескивает на муравейники мазут и поджигает. Это же варварство! — Бархатов гневно сверкнул на него глазами.
— Погоди, Михаил Никандрович, не горячись, — миролюбиво упрашивал его Коноводов, усаживаясь рядом со мной. — Представляете: они лезут в ульи и, наверное, медок воруют. В иной заглянешь, а там их тысячи.
— Наверно, наверно, — передразнивал Бархатов. — Чепуха и только. Не выдумывай.