— Вот ты, Михаил Никандрович, клянешься, что муравьи помогают тебе, убивают вредных насекомых, — сказал пчеловод и с еле уловимой хитрецой скользнул глазами по моему лицу, желая найти во мне поддержку: — А почему муравьи не убивают тлю? Почему? Она ведь поедает листья.
— Дружба у них, — буркнул Бархатов.
— Эта тля, — твердил свое Коноводов, — выделяет сладкую падь, пчелки делают из пади мед, а зимой погибают. Иногда вымирает вся пасека.
— Знаешь, что я тебе скажу: опасный ты тип. Ей-богу, опасный! — вспылил Бархатов.
— «Типом» не обзывай. Это серьезное слово и обидное. А я не люблю обиды.
— Да как же с тобой иначе? Тебе говоришь: белое, а ты свое — черное.
— Ты сумей доказать свою правоту.
— А что доказывать? Пойми, пчелиная голова, что рыжие муравьи в нашей стране подлежат охране. Есть такой закон.
— Так уж и закон? Чтобы о муравьях законы писали? Глупо.
— Да. Есть. Стало быть, ученые знают: вред приносят муравьи или пользу.
— Стало быть, знают, — неожиданно согласился Коноводов и задумался. Сник. — Ученые не ровня нам.
— Именем этого закона я и оштрафую тебя. Вот свидетель. Сейчас составим акт.
— Да ты что, Михаил Никандрович! Ну, поговорили, поспорили — и делу конец. Я ведь набрал не рыжих муравьев, а черных. Зачем хорохоришься?
— Смотри. Предупреждаю последний раз. Прекрати свои опыты.
И лесообъездчик ткнул пальцем в мешок. Коноводов молча взвалил ношу на сутулые плечи и пошел. Бархатов крикнул ему вслед:
— Не попадайся больше — взгрею.
Тот ничего не ответил. А Михаил Никандрович начал жаловаться:
— Не пойму его. Чудак. Ох, и чудак! Себя замучил и другим не дает покоя.
— А что? — поинтересовался я.
— Да как бы тебе сказать? Все у него наоборот. Во-первых, женился не на своей деревенской, а на гречанке. В войну из Греции вывезена. Встретил ее в вагоне, втюрился по самые уши и тут же при людях признался в любви. Вот и возьми его за рубль двадцать! Стеснительный как будто, а тут хватило духу отмочить такой номер. Я бы со стыда сгорел. А может, он правильно поступил. Свое счастье встретил, зачем его терять? Привез он гречанку в деревню. Люди так и ахнули: писаная красавица. Глаза большие, черные. Одним словом, не нашенские глаза, а южные. На руках ее носит. Детей понарожали полный двор, всяких мастей дети: и смолянистые, и белобрысые. Живут дружно. Сама, гречанка-то, птичницей работает. Вот он и подтаскивает мурашек, чтоб яйценоскость увеличить.
Бархатов помолчал, наклонился и покопал палочкой землю. А я думал о Коноводове и гречанке, которую судьба забросила в далекую сибирскую деревню.
— Опыты все проделывает. В прошлом году где-то вычитал, что летом за Полярным кругом пчелы работают почти круглые сутки. Там, видишь ли, солнце не закатывается. Я бы на это не обратил внимания, а он рассудил по-своему: надо и у нас продлить день, тогда, наверное, пчелы соберут меда в два раза больше. Засела эта мысль в его голове. Пошел к председателю и внушил ему: так, мол, и так, надо электрифицировать поле, где растет фацелия. Ну, поставили несколько столбов, провода протянули, лампочки с рефлекторами повесили. Все честь по чести. Почти все село собралось смотреть, как пчелы будут ночью собирать мед. Интересно же! Только из его затеи ничего не получилось: некоторые пчелы вылетели на яркий свет, кружились около лампочек и терялись. Посмеялись люди и разошлись. Чудак!
Я улыбнулся, вспомнив неуклюжую фигуру Коноводова и его большие мечтательные глаза. Может быть, он хороший чудак, безвредный, фантазер! Такие чудаки как-то скрашивают жизнь.
Назавтра Бархатов, у которого я проводил отпуск, уехал по делам на целую неделю. Я встречал утренние зори на озерах: ловил рыбу, бродил по лесам. Как-то вспомнил о Коноводове и решил навестить его. Примерно знал, где находится пасека, и отыскать ее не составляло труда. На полях вовсю шли весенние работы. Тракторы вдалеке напоминали черных коренастых жуков, торопливо и деловито обнюхивающих землю. Временами они останавливались, как бы делали передышку. Трактористы что-то хлопотали, очевидно, ремонтировали, а потом жуки снова начинали сердито гудеть и ползать взад-вперед, принюхиваясь к мягкой и теплой пашне.
А земля, разморенная майским солнцем, дышала полной грудью и сладостно вздрагивала… Над черно-бархатным полем трепетали, переливались, как волны, серебристые струйки воздуха, взлетали белогрудые чайки, и казалось, что там, за горизонтом, начиналось безбрежное море. Только не было видно лодок и парусов.
Я шел по березовой роще, которая напоминала майский девичий хоровод. Я шел и слушал музыку: то журчала вода, пели птицы, шелестели молодые липкие листья и где-то за лесом гудели тракторы. Я остановился, обнял одной рукой самую стройную и красивую березу, зачарованно посмотрел на нее. Она своей вершиной вонзалась в синеву… И вдруг под ногами звякнуло ведро. Я оглянулся. Рядом и чуть поодаль почти под каждым деревом стояли кувшины, бидоны, ведра. Кто-то изранил, изрубил топором деревья, выдолбил глубокие печурки. По берестяным желобкам стекал в посуду березовый сок. За ближними кустами слышался звон пилы; кто-то стукнул топором, кто-то засмеялся. То были лесорубы.