— Ты же сам хотел этого. Забыл?
Хрустит пальцами, смотрит в окно, где между двумя белыми занавесками виднеется синяя полоска неба, говорит:
— Часто думаю о ребенке. Как была бы я счастлива! А так все пусто, холодно. Остался ты один. Но и ты, как чужой. Ты знаешь, я многое поняла за последние месяцы. Я жестоко ошиблась в выборе профессии. Наша работа невыносимо нудная. Осенью была на практике в Южном Казахстане. Ветер и блохи. Что-то кошмарное. К ним привыкнуть нельзя. Может быть, окончив институт, придется вернуться туда же. Награда за шесть лет отвратительнейшей зубрежки. Лучшие годы зачеркнуты. Ты понимаешь, я в тупике. Не хочу… И больные. У меня к ним отвращение. Пойду хоть на завод, хоть в продавщицы… Ты думаешь, не смогу? Смогу. Для тебя все смогу. Мне теперь хочется жить просто. И чтоб не было лжи. Чтоб ни к чему себя не принуждать. У нас будет небольшая квартирка. Окно на Волгу, книги…
В голосе ее слышится что-то надломленное, неуверенное, даже заискивающее.
— Поздно, Вера.
Хочу сказать, что не будет у нас ни квартиры, ни комнаты, ни окна на Волгу, что она сама чужая мне, нелюбимая, но Вера не дает мне договорить. Она взмахивает руками, словно что-то стряхивает с себя. Снова голос ее звучит развязно, как будто две Веры в комнате; одна — усталая, разбитая, несчастная, другая — наглая, наступательная.
— Нет, не поздно. Почему ты сдаешься? Нужно бороться за жизнь. Ты еще молод. Слушай, самое главное. Из-за этого я и приехала. Весной из института увольняется зав. анатомическим музеем, помнишь, хромал? Я договорилась — ты пойдешь на его место. Его жена училась, сейчас кончает, и они вместе уезжают работать на Север. Тоже идеалист, вроде тебя.
— Ты хочешь, чтобы я кишки заспиртованные караулил?
— Боже мой! Да не все ли равно? Важно попасть в институт, а там все будет зависеть от тебя. Ты мне ответь: есть у тебя желание вырваться отсюда? Ты же мечтал о научной работе…
— Никуда вырываться не собираюсь. Буду работать здесь.
Она взяла меня за руку.
— Значит, уже закис? Примирился? Да разве можно с таким мириться? Послушай — тишина, как в могиле. Я бы здесь через неделю спятила с ума. Поверить не могу, что тебе тут нравится, особенно после всей этой истории. Ну, какие у тебя здесь перспективы? Сегодня работа, завтра работа и так до конца жизни? Вечный труд на благо других, и в итоге деревянный памятник на сельском кладбище с безграмотной надписью: «Здесь пачил дохтар». А кругом лопухи…
— Вера, — говорю я, — напрасно ты меня убеждаешь…
Хлопает входная дверь. Вера вздрагивает.
— Идут сюда. Надо хоть постель прикрыть.
На пороге появляется тень. Протягиваю руку к выключателю, зажигаю свет.
На пороге стоит Надя. Она сдерживает тяжелое дыхание, волосы выбились из-под платка, валенки по колено в снегу. Видно, спешила сюда, не разбирая дороги.
Вера спешно накидывает одеяло на смятую постель. Я зову Надю:
— Проходи.
— Нет, нет, — в смятении пятится она.
— Куда же ты?
— Я пойду, — шепчет она и скрывается за дверь.
Выбегаю вслед. Ее уже нет. Что с ней? Может быть, она от следователя? Или узнала Веру, ревнует? Надо было догнать, объяснить, почему у меня Вера, но я не сделал этого. Слишком был уверен, что у нас все и навсегда решено.
Вера спрашивает меня насмешливо:
— Что за странности? Кто это?
— Надя.
— Знаешь, мне показалось, что она не совсем к тебе равнодушна.
— Да?
— Она так мило опешила, увидев меня здесь, будто я слон или гиппопотам. У нее совсем детское лицо — ничего не умеет скрывать. Позволь, позволь… Это не та ли самая? Героиня романа?
— Да, — говорю я. — Та самая. Надя Невьянова. Моя невеста.
Вера сразу становится серьезной.
— Ты шутишь? Ты понимаешь, что говоришь?
— Это не шутка. Мы с Надей любим друг друга.
Вера слушает внешне спокойно, только пальцы ее ищут в пачке папиросу и не могут найти.
— Моя вина. Я не написал тебе о Наде. Нужно было написать, чтобы тебе все было ясно…
— Не все ли равно теперь, — прерывает меня Вера.
— У нас с тобой разные пути. Ты не смогла бы…
— Не смягчай и не трусь, — вскрикивает Вера. — Я не из тех, которые травятся.
Вера кидается к столу, где лежат вещи, которые она выложила, когда доставала джемпер, швыряет их в чемодан.
— Куда ты? — спрашиваю я.
— Что за вопрос? На станцию, конечно.
— Но сейчас ночь.
— Какое это имеет значение?
— Дождись утра.
— Мне стыдно, Виктор. Мне никогда не было так стыдно.
— Но пойми…
— Уже поняла… Ты говорил вполне членораздельно, хотя слишком длинно. Надо было сказать всего три слова; «Убирайся отсюда вон». И сказать сразу…