Когда они остановились, то оказались возле большого дома, который выглядел почти точь-в-точь как и остальные, только вот хозяйственная пристройка казалась несколько более запущенной и в ней словно было меньше слышно гомона животных, но здесь не угадаешь — то ли их там мало, то ли просто стены толще. Но главным различием между домами были росписи, которые как будто уникально представляли каждого хозяина дома. На доме, к которому её привезли, преимущественно изображали медведей и других лесных обитателей вблизи озёр.
— Вы так добры, — улыбнулась Мирослава, отвлекаясь от своих восторженных воспоминаний, когда Марта поставила на деревянный стол тазик с умопомрачительно пахнущими знаменитыми калитками — пирожками из ржаного теста.
За столом помимо неё и тети хозяина дома, как она успела выяснить, уже вовсю игрались солнечные лучи, которые подчёркивали уют и теплоту, царившие в доме.
— Что за мода нынче в столице! Ты такая тоненькая и хрупкая! — посетовала женщина, присаживаясь напротив и подперев пухлую щеку рукой. — Благо, что хоть высокая, а то совсем бы потерялась на этом свете. Я бы посоветовала тебе съесть всю тарелку, но тогда мы рискуем тебя уморить, — хохотнула она.
Мирослава чувствовала себя неудобно из-за того, что даже из вежливости не сопротивлялась, а тут же накинулась на еду. Она ехала экономным путем, и там не предполагался ни ужин, ни завтрак. Ей удалось пожевать только несколько кислых яблок и засохшую булочку. К тому моменту, как она оказалась в гостях у Мстислава, желудок уже нещадно сводило от голода.
— Моё проклятье, — ответила Мирослава после того, как съела два тёплых пирожка и запила их молоком с крошками хлеба внутри — оно было куда слаще чем-то, к которому она привыкла. — Непросто было получить работу, потому что во мне не видели серьёзного специалиста. И всё из-за внешнего вида!
Здесь она немного слукавила. Работу найти было действительно непросто, но не только из-за внешнего вида, хоть ей и пришлось в какой-то момент начать носить пиджаки с плечиками, чтобы казаться солиднее. И если бы не Анат Данилович, то она бы никогда не сумела дослужиться до его помощницы самостоятельно.
Марта покачала головой, поддерживая несправедливость, хотя Мирослава ожидала, что та непременно осудит девушку, стремящуюся к работе, а не быту, учитывая её возраст и место проживания. Внешний вид Марты тоже на это намекал: льняное светлое платье с коричневым широким поясом и длинной кисточкой, белоснежный передник и подвязанные сзади тканевой лентой светлые волосы. На шее у неё позвякивали круглые бусины.
Марта подождала, когда она осушит глиняный стакан без ручек, и с хитрым блеском в глазах коварно промолвила:
— Ты такая хорошенькая, что от мужчин поди, отбоя нет. Или ты уже хозяйка в чьем-то доме?
Мирослава позабавлено улыбнулась местному говору, проигнорировав привычный укол сожаления. После шипящих вместо привычного «е», у них было тянущееся «о».
— Я сирота, поэтому росла в приюте при церкви. Нам привили там строгие правила, оттого я и одинока до сих пор.
Она не стала добавлять, что ещё в подростковом возрасте покинула родные пенаты. Глаза Марты после её признания восторженно блеснули, и сама она словно стала излучать свечение.
Мирослава догадывалась о причинах и не стала сразу лишать добрую женщину иллюзий. Она не любила озвучивать вслух то, что в связи со своим «недугом» замуж она вряд ли когда-нибудь сможет выйти. Но в ней всё равно ещё теплилась надежда, существующая в сердце только потому, что бывали такие места, как это село: загадочные, полные тайн и секретов, которые, по изученным Мирославой книгам, могли нести под собой некую магию.
— Ты, наверное, устала после долгой дороги, — спохватилась Марта.
Мирослава неопределённо повела плечами, а затем неожиданно для самой себя зевнула.
— Я знаю, что ваше село и все соседствующие — это как большая община, где все друг другу помогают. И что у вас внутри каждого села община поменьше, где решаются важные вопросы. Так как ваше село главное и здесь живет глава общины, то мне бы следовало обговорить с ним убийства и попросить разрешение на обследование местности, — возразила она из чувства долга и, может, даже больше, из упрямства.