Фарис рассказала, как бушевала Гаррийя, когда Джорона перенесли на «Дитя приливов», проклинала Руку Старухи Брекир, называя ее дурой. Гаррийя привела Джорона в чувство, дав ему понюхать какой-то вонючей жидкости. А потом даже вышла на палубу «Дитя приливов», чтобы прокричать злобные проклятия в адрес корабля Брекир, увозившего оставшихся ветрогонов. Он запомнил ее крики, но лишь как фрагмент ужасающего сна, в котором плавал в черной воде, где источником света был только синий костяной огонь Старухи, умудрявшейся согревать те части его тела, которые мерзли, и остужать кожу в тех местах, где она горела от жара. А затем приятные ощущения исчезли, его подхватило отвратительное течение и потащило, как тряпичную куклу, бросая из стороны в сторону, потом вытащило на поверхность. Он увидел морщинистое лицо Гаррийи, и ее взгляд пронзил его лихорадку насквозь.
– Ты хочешь жить, Зовущий? Действительно хочешь жить?
Должно быть, он сказал «да», как иначе, но он этого не помнил. Остальное окутывал туман – Джорон знал, что она разрезала швы, открыла рану жестоким лезвием ножа, сняла чистой тряпицей гной. Фарис рассказала, хотя ему показалось, что она все выдумала, что Гаррийя якобы наполнила рану червями, которых нашла в сгнившей рыбе в трюме «Дитя приливов». Через неделю она снова его зашила, но не полностью, и это было самым-самым худшим: повторяющаяся агония разрезаемых швов – потом она снова зашивала рану.
– Ты же понимаешь, что я делаю все это не напрасно. – Ее старое морщинистое лицо смотрело на него. – Когда ты повторишь все, что ты сделал, то вернешься сюда, под мои ножи.
Действительно ли она произнесла эти слова или ему лишь приснилось? Да, она вполне могла такое сказать, но следующая часть получилась странной даже для Гаррийи, и он вспоминал ее, словно смотрел со дна океана: холодная линия лезвия на шее. Ее слова: «Может быть, покончить со всем этим? Лучше вымыть сланец раз и навсегда, чем открывать и закрывать дверь снова и снова».
Но она прошла через бесконечные повторения, как и он. Она снова и снова высушивала рану, пока не посчитала, что можно зашить ее окончательно, и… неужели с тех пор прошло всего четыре дня? Четыре дня, да, а он уже поверил, что никогда не сможет держать в руке курнов, не говоря уже о том, чтобы ходить по сланцу «Дитя приливов».
Но он мог держать оружие и ходить. И если кто-то замечал, что Миас давала ему более легкие задания, чем обычно, они молчали, лишь радовались, что их хранитель палубы снова с ними. И Джорон был благодарен самому себе – за то, что вернулся из темноты моря, где его поджидала Старуха, благодарен отцу, что тот не взял его руку и не отвел к костяному огню. Даже Динил помогал ему, хотя они так и не обменялись дружескими словами, а обходились лишь необходимым минимумом – но Джорон не раз замечал, что Динил, когда ему казалось, будто хранитель палубы на него не смотрит, выполнял работу, требовавшую серьезных физических усилий. И, если бы Джорон был честен с собой, он бы не смог сказать, ненавидит за это Динила или нет. И поступал ли тот так, чтобы поставить Джорона в неудобное положение – Джорон слишком слаб, не пора ли передать мне его обязанности, – или к ним возвращаются частички прежней дружбы. Он не знал.
Он состоял из сплошной боли, так ему казалось. В первые недели после того, как к нему вернулось сознание, он, как никогда в жизни ненавидел море, ненавидел, что оно ни на мгновение не прекращало своего непрерывного движения, не давая ему ни секунды покоя. Его гамак постоянно раскачивался, а когда ему удавалось отыскать удобное положение, в котором боль становилась терпимой, корабль под ним оживал, и боль снова накатывала, прогоняя сон.
Когда Джорон настолько поправился, что смог ходить по сланцу, море вновь стало его врагом; прежде он не представлял, как много ему приходилось двигаться, чтобы сохранять равновесие. Даже в те моменты, когда он стоял на месте, мышцы, о существовании которых он даже не подозревал, отчаянно жаловались всякий раз, когда он не мог оставаться в полной неподвижности. И лишь одно доставляло ему радость – на все время болезни песня ветрошпиля исчезла, но теперь, хотя он постоянно испытывал боль, к нему вернулась. Джорон не осознавал раньше, насколько постоянной она была, и начал думать, что она является его частью.