И он не мог поверить, что женщина, разряженная, как петух, распустивший хвост, станет беседовать с пустым ящиком или ящиком, полным денег, резной кости или даже фальшивых ног. Меванс понимал, что может немного преувеличивать, но прямо сейчас был готов поставить свой лучший плащ, который он никому не отдаст добровольно, на то, что его хранитель палубы находился – Меванс и сам не понимал, почему он так решил – в этом самом ящике.
– Итак, моя команда, – сказал он. – В том ящике, что стоит сбоку, лежит наш драгоценный хранитель палубы, поэтому еще до того, как Глаз Скирит полностью взойдет, мы с костяными ножами в руках его оттуда вытащим. Нас никто не должен увидеть, и никто не услышит даже щебета. Сегодня мы головорезы, именно таким будет наш бизнес. – На лицах детей палубы появились улыбки, его девочки и мальчики знали свое дело – а сейчас им предстояло вызволить своего хранителя палубы. – Анзир, я насчитал четверых за большими дверями, ведущими внутрь. Ты и Хастир займетесь ими, потом задвинете засовы, пока я и Фарис разберемся с теми двумя, что бродят вокруг фургонов.
Так четверо детей палубы, привыкшие к насилию и опасностям, обладавшие всеми необходимыми навыками для проведения подобных операций, отследили шестерку женщин и мужчин, охранявших фургоны и не знавших, что безжалостный взгляд Старухи уже обращен на них. Их смерть была кровавой, но пришла к ним быстро, ведь Меванс, Фарис, Анзир и Хастир не испытывали ненависти к этим людям; более того, историю их жизни изменила Дева, когда сделала так, что их поставили сторожить груз. Меванс и остальные хотели вернуть своего хранителя палубы и не желали, чтобы кто-то встал между ними. Сверкнули лезвия ножей, и потекла кровь.
Когда с охраной было покончено, четверо детей палубы собрались вокруг ящика, на который указал Меванс.
– Ну, – весело сказал хранитель шляпы, – давайте посмотрим, что лежит в нашем сундуке с сокровищами?
И Джорон снова очнулся.
Внутри ящика время остановилось. Он не мог следить за движением Глаза Скирит, если не считать усиливавшегося давления в мочевом пузыре. Он пытался прислушиваться к звукам снаружи, вдруг кто-то придет к нему на помощь, но чем больше напрягался, тем громче становился шум его дыхания, пока не заполнил весь его мир, и он почувствовал, как его начинает охватывать паника. После каждого шороха или стука снаружи ему начинало казаться, что сейчас ящик поднимут и он окажется на своей полке на корабле из коричневых костей, где его ждет мучительная смерть. Воображение усиливало все звуки, превращая их в кошмар, и тогда он решил ничего больше не слушать. Он просто лежал, пытаясь вытолкнуть свой разум из тела в какое-то другое место, где не было так темно, жарко и отвратительно и где бы его не ждала смерть.
Он не заметил, когда начались видения, они незаметно прокрались в его сознание. Ничего конкретного, во всяком случае, сначала, просто вспышки белого цвета под закрытыми веками. Потом свет стал цветным, а цвета приобрели форму, и он увидел огромный и ужасающий образ Скирит богоптицы у Золотой двери, открывающейся в шторм, что отгораживает стеной мир – птица присела отдохнуть на гору. Он услышал песни, что не покидали его с тех пор, как он отвел ветрогона к ветрошпилю, но иные, громче и сильнее, огромные и извивавшиеся. Появились Дева, Мать и Старуха, массивные и внушавшие благоговение, парившие над тысячами островов архипелага, и каждый образ находился в непрерывном движении, как если бы резьба постоянно менялась – белые линии на желтой кости. И он не мог избавиться от чувства, что все три женщины ничего не чувствуют, кроме жалости к своему народу, бессмысленно метавшемуся внизу.
Ему показалось, что Мать говорит – хотя голос ужасно походил на голос Миас, что сильно его смущало: «Они бросили копье, убившее бога, и с тех пор ничего не узнали». Его переполняла скорбь, голос был таким громким и близким, что вытеснял его из собственного разума, подталкивая к безумию. Он видел Хассит, убившую богоптицу и посрамившую всех мужчин, и метнул свое копье, которое пронзило глаз Скирит, выпустив наружу всю скорбь мира.
Он увидел, как из трех яиц появились Дева, Мать и Старуха, увидел дар ветрогона, который вылупился из четвертого, и что-то в нем закричало, что все неправильно, а песня росла и росла в его разуме, пока он не обрел уверенность, что сходит с ума. Язвы на его руках, ногах и плечах вопили в ночи, соединенные огненной яростной болью. Призрачные аракесианы, начертанные белым, столь ярким, что у него болели даже закрытые глаза – их свет пробивался сквозь опущенные веки, проникая через бесконечный мрак его тесной темницы, выжигая образы завитками в мозгу, и он больше не воспринимал ни времени, ни сознания.