В стародавние времена избранные говорили с захороненными Древними во снах, но затем что-то произошло. Великий каменный город Р’льех, с его монолитами и склепами, ушел под воду, и глубины, начиненные первобытной загадкой, чрез которую невозможно проникнуть самой мысли, оборвали оное призрачное общение. Но память была вечно жива, и верховные жрецы говорили, что город воспрянет снова, когда звезды встанут в верное положение. Тогда из земли выйдут черные ее духи, покрытые плесенью, объятые тенями и полные смутных слухов, уловленных в пещерах под забытым морским дном. Но о них старик Кастро не посмел многого раскрыть. Он спешно осекся, и никакие уговоры и ухищрения не позволили добиться от него большего в этом направлении. О самом размере Древних он тоже загадочно предпочел не упоминать. Что же до культа, то он сказал, что, по его мнению, средина его лежит меж непроходимых пустынь Аравии, где спит Ирем, город колонн, сокрытый и нетронутый. Он не был связан с европейским ведьмовским культом и оставался, в сущности, неизвестен за пределами круга его членов. Ни одна книга не содержала упоминаний о нем, хотя бессмертный китаец и указывал, что двусмысленные намеки присутствовали в «Некрономиконе» безумного араба Абдула аль-Хазреда и посвященные могли читать их по своему разумению, особенно самое спорное из двустиший:
Леграсс, глубоко впечатленный и немало сбитый с толку, тщетно расспрашивал об исторических связях культа. Кастро, очевидно, был искренен, когда сказал, что они всецело овеяны тайной. В Тулейнском университете не сумели пролить свет на сам культ или изображение, посему сыщик обратился к высшему руководству в области, но добился лишь гренландского рассказа профессора Уэбба.
Лихорадочный интерес, который вызвала на собрании история Леграсса, чью подлинность подтверждала статуэтка, отразился в последующей переписке присутствовавших; хотя в официальных публикациях общества об этом упоминалось лишь скудно. Ведь тех, кто привычен сталкиваться с шарлатанством и обманом, первее всего заботит осторожность. Леграсс временно одолжил статуэтку профессору Уэббу, но после смерти последнего она была возвращена инспектору, у которого я сам видел ее не столь давно. Этот предмет воистину ужасен и, без сомнения, родственен сновидческому изваянию юного Уилкокса.
Меня не удивляет, почему моего деда так взволновал рассказ скульптора, ибо каковы мысли должны были возникнуть при знании о том, что выведал о культе Леграсс, и о чувствительном юноше, которому приснились не только фигура и точные иероглифы с образа, найденного на болотах, и с таблички гренландского дьявола, но и – обнаружил во сне! – точные слова формулы, что произносили как эскимосские дьяволопоклонники, так и луизианские полукровки? Профессор Эйнджелл, совершенно естественно, начал немедленное расследование, и с предельной обстоятельностью, пусть я втайне и подозревал, что юный Уилкокс каким-либо косвенным образом слышал о культе и выдумывал сны, дабы усилить и продолжить озадаченность моего деда. Пересказы снов и вырезки, собранные профессором, конечно, были убедительны, однако рационализм моего ума и причудливость всего предмета привели меня к тем заключениям, кои я счел наиболее здравыми. Итак, тщательно изучив рукопись во второй раз и сопоставив теософские и антропологические заметки с повестью Леграсса, я предпринял поездку в Провиденс, чтобы встретиться со скульптором и высказать ему упрек, который считал уместным в ответ на столь дерзкое одурачивание пожилого ученого.
Уилкокс по-прежнему жил один в здании Флёр-де-Лис на Томас-стрит – безобразной викторианской подделке под бретонскую архитектуру семнадцатого века, красующейся своим оштукатуренным фасадом среди милых колониальных домов на старинном холме и в тени прекраснейшего георгианского шпиля в Америке[16]. Я застал его за работой у себя в комнатах и сразу же заключил из разбросанных всюду образцов, что его гений в самом деле подлинен и неоспорим. Когда-нибудь, я верю, он станет известен как один из великих декадентов, ибо он за печатлевал в глине – а однажды отразит и в мраморе – те кошмары и фантазии, какие Артур Макен вызывает в прозе, а Кларк Эштон Смит проявляет в стихах и живописи.