Куда бы теперь ни шел, что бы ни делал Мархай — перед ним его Дулмадай. Раньше, видел Мархай, была дочь как пожухлый листок, а сейчас — на людях — распрямилась, расцвела, радость в ее оживших глазенках… Нет, нельзя лишать ее этой радости! Лучше сам перетерпит…
Все чаще закрадывается теперь в его сердце беспокойство, будто назойливый червячок изнутри точит: почему не покидает его чувство вины — перед той же дочерью, перед своей седой матерью, еще перед кем-то… даже перед самим собой! В колхозе поговаривают о нем неодобрительно — он знает. В армии еще, помнится, слышал шутку: «Все отделение шагает не в ногу — один сержант в ногу!» А здесь, в колхозе, тоже так: все «не в ногу», кроме него, зоотехника Мархая?!
Шаажан жадновата, даже, можно считать, жадная… для дома, для дома, для дома! Однако он помнит, сколько ей, бедняжке, доставалось в детстве, юности! По чужим углам мыкалась, вдоволь сиротского горя хлебнула, и ведь когда у него, Мархая, случилась беда — непутевая Дарима, опозорив на весь аймак, сбежала к другому, оставив на его попечении крошечную девочку, — Шаажан первая протянула ему руку… Конечно, она заставляет работать — и его, и Дулмадай, никакого света от этой работы не видишь, но ведь и сама, ничего не скажешь, надрывается, жилы рвет…
Маялся Мархай, сам перед собой оправдывал Шаажан, а какой-то червячок в нем шевелился, тревожил… Поскорей бы выросла Дулмадай!
…В это утро, перед тем как выгонять скотину в стадо, он разбудил дочь:
— Тебе пора.
— Папа, — еще не разомкнув век, улыбнулась она. — Я летала во сне, как птица…
— И хорошо птицей быть?
— Н-не поняла…
Вместе они вышли на улицу. Белый туман стлался низко по земле. Отец от оврага направился в одну сторону, Дулмадай — в другую, к улусу. Несколько раз оглянулась — туманные пряди обволакивали фигуру отца, будто всего его облепили ватой. «Какой он у меня», — сказала она вслух и будто бы сама от себя ждала разъяснений…
Бабушка Янжима, когда Дулмадай переступила порог, уже хлопотала у стола.
— Опять лапша?
— А что, дочка, может быть сытнее лапши с мясом?
— Знаете, бабушка, когда я вчера привезла людям обед, — все тоже вот так спросили: «Опять лапша?» И первым ваш дедушка поморщился…
— Какой еще мой дедушка?
— Ну муж ваш… дедушка Балдан!
— Он-то еще что?! — возмутилась бабушка Янжима. — Совсем со своими лошадьми из ума выжил. И вправду — не вкусной лапшой, а овсом его кормить нужно. Будет доволен!
Бабушка засмеялась.
— Студенты тоже морщились: «Лапша!..»
— Это кто?
— Студенты, говорю… Городские ребята и девушки, что колхозу помогать присланы…
— И они? Грех какой… Однако, видно, впрямь надоела лапша. Может, дочка, нам ее совсем густой сделать — чтоб ложка в ней торчком стояла?
Теперь засмеялась Дулмадай:
— Все равно ж лапша!.. А чем, бабушка, когда они приезжают, гостей угощаете?
— Го-остей? Их просто не встретишь. — Бабушка Янжима задумалась. — Перво-наперво, мясо варить! Много! Можно поджарку мясную, котлеты, студень, позы[17] еще не мешало б. Если гости — в грязь лицом не ударишь.
— Значит, поджарку сумеем сделать? — воскликнула Дулмадай.
Бабушка Янжима, посмотрев на нее, покачала головой и пальцем погрозила:
— Ух, ловка ты, девка!
Но в ее голосе звучало одобрение. Выходит, не обиделась, что ее лапша приелась всем… И Дулмадай, чтоб уж решить дело разом, сказала:
— Поджарку на второе. На первое щи можно сварить. Как, бабушка?
— Щи? — переспросила та. — В прошлом году я была в русском селе, в Бортогошоне, ела там щи. Картошка, капуста, морковка… а мяса ложкой не зацепить! Не бурятская еда.
— Не у всех же всегда мясо бывает, — рассудительно заметила Дулмадай. — Положим побольше…
— И не переваривать — мясо от этого вкус теряет.
— Не будем переваривать…
— Приступим тогда. Ты, дочка, не слышала, с чего щи начинают?
— Мы варили дома… когда наша бабушка еще с нами была…
— Вот и ладно… берись. И послушай-ка сказку про старика Байкала и его единственную дочь красавицу Ангару. Деды наших дедов вспоминали…