— Булад Харинаевич, все мы люди, понимать друг друга должны, — вкрадчиво сказала мать. — Зайдите в дом, обсудим…
— Обсудят сегодня вашего мужа на собрании. Хороший специалист, а до чего докатился!
— Мы виноваты, не спорю, что недосмотрели за коровами. Дочка, видно, плохо ворота вечером закрыла… Я не проверила, на дочку понадеялась…
— Нет, — тихо сказала Дулмадай, но самой ей в этот момент казалось, что ее голос слышен всей земле, такой он громкий, а слова трудные и у нее не хватит на них сил; она торопилась высказаться: — Нет… я скажу правду! Наши коровы каждую ночь бывают на поле…
— Прикуси язык!
Лицо матери перекошено испугом и яростью.
Дулмадай видит ее раскрытый рот, но будто оглохла — ничего не слышит…
Растерянно топчется Булад Харинаевич.
И Дулмадай срывается с места — бежать! Куда — все равно…
Будылья колючего бурьяна хватают ее за платье, царапают лицо, руки, жжет крапива, никак не выбраться из этих проклятых зарослей, а сзади, как камни в спину, — жестокие слова… Чем дальше — тем слабее, неразличимее они…
ОТЕЦ
Конечно, когда бабушка живет за сотню верст от Улянгиртуя, до нее добежать трудно.
Кто знает, сколько бы несчастная, опухшая от слез Дулмадай лежала в желтом камыше у ручья Ардай, — не наткнись на нее там Гарма.
И не случайно это было.
Не меньше трех часов Гарма ходил, как следопыт, возле улуса, облазил все овражки и близкие кусты, в пустующие классы школы заглянул — искал ее, Дулмадай. Такое задание — найти — дал ему Булад Харинаевич. Бригадир лишь торопливо сказал Гарме, что Дулмадай крепко обидели дома — пусть он отведет ее к бабушке Янжиме.
И вот они сидят рядом: Дулмадай молчит, почесывает, морщась, волдыри на обожженных крапивой ногах; он, Гарма, кидает камешки в воду. Солнце уже высоко, осторожно посвистывают суслики за спиной, где-то неподалеку, на лугах, рокочет трактор, по чистому небу пролег рваный белый след от реактивного самолета… Золотые зайчики скачут по мутноватой воде ручья — в них-то и старается попасть Гарма…
— Выкупаемся?
Дулмадай не отвечает.
— Есть хочешь?
Она пожимает плечами.
Гарма решительно говорит:
— Живи с нами, Дулмадай!
Наклонив голову, ковыряя пальцем песок, заканчивает уже тише:
— Будешь мне сестрой.
И смотрит в небо — долго-долго, боясь встретиться глазами с Дулмадай.
Серебристый самолет прочертил на небе новую полосу.
Молчание тяготит Гарму, и он говорит:
— Летчиком тоже хорошо быть, но я звероловом стану. Ты видела кино про тигров… как ловят их?
Подумав, добавляет:
— А женщины бывают дрессировщицами. Я поймаю — ты, пожалуйста, дрессируй на здоровье…
«Нельзя мне теперь домой. — Эта мысль неотступно давит Дулмадай, страх в душе, нет успокоения. — Нельзя… как же быть?!»
Мать не простит.
У Булада Харинаевича свои дела…
Отец?
Она силится представить, как же поступит отец, что скажет ей, но лицо отца ускользает, уходит от нее, кружится в суматошной пляске оранжевых, синих, зеленых, багровых, черных пятен… Это резкий солнечный свет в глаза — и она жмурит их, жмурит так, что больно векам, стучат острые молоточки в висках, мокреют щеки. Нужно зубы стиснуть… Что-то говорит Гарма, быстро, горячо, однако до нее не доходит смысл его слов — она все же кивает в ответ, даже пробует улыбнуться.
А потом Дулмадай идет вслед за Гармой — вернее, он тащит ее за руку, а она равнодушно подчиняется. В доме ласково разговаривает с ней бабушка Янжима, они обедают втроем, затем Гарма читает вслух из «Гэсэра»[18].
И Дулмадай, свернувшись калачиком на шубе дедушки Балдана, брошенной поверх сундука, проваливается в сон, будто в тягучую, слабо освещенную звездами ночь…
Просыпается она оттого, что кто-то осторожно трясет ее за плечо. В неярком свете лампы качается перед ней лицо отца. Дулмадай, сжавшись, снова закрывает глаза. Но отец настойчив: вставай!
Когда они вышли на улицу — огни в домах были редки, люди спали. Осталось в памяти, как бабушка Янжима сердито упрашивала отца, чтобы тот не забирал Дулмадай, пусть ночует у них… Злым волчонком смотрел на ее отца Гарма. Он настоящий товарищ, она так думала и раньше, а теперь знает наверняка.
18