Голос у тетушки задрожал и прервался. Сидевшая рядом Пхуло кончиком сари вытерла глаза. У Дханни, которая еще только в мечтах видела своих будущих детей, заныло сердце. Тетушка снова подхватила прерванную нить рассказа:
— Людей тогда собралось видимо-невидимо. На такую праведницу всем хотелось взглянуть. Похороны ей сделали богатые, такие не у всякого махараджи бывают. Сетх для своей жены…
— А про шафран-то рассказать забыла! — перебила Пхуло. При этом она взглянула на Дханни так, будто хотела доказать, что не только тетушка, но и она, Пхуло, до мельчайших подробностей знает эту историю.
— Верно, верно! Так вот, дочка, только покойницу вынесли, как вдруг с ясного неба дождь шафрановый полился. И такое диво дивное было, что только одну покойницу и окропило шафрановой-то водицей, а на толпу ни капельки не упало!.. А потом по приказу сетха в его саду на том самом месте, где погребальный костер был, соорудили гробницу. И с тех пор в каждое полнолуние туда со всего города женщины собираются. Зажигают светильники в честь матери-заступницы, за детей своих молятся.
Рамми наклонилась к тетушке и зашептала ей на ухо:
— Ведь я нарочно Дханни пригласила. Пусть завтра светильник поставит нашей святой матери. Скоро четыре года, как она замуж-то вышла, а детей все нет. Еще год-два, а там, пожалуй, муж другую жену в дом приведет.
— Надо, непременно надо помолиться, — ответила тетушка. — Сжалится над ней мать-заступница и испросит у всевышнего милости. Глядишь, и года не пройдет, как будет у нее сынок, точь-в-точь Кришна-младенец. Благоволение нашей матери-заступницы…
Дханни стыдливо потупилась. Слова тетушки давали ей новую надежду. Хорошо, что она приехала сюда!
— Тетушка! — заговорил молодой парень Гопал, известный шутник и балагур. — А не сумеешь ли ты вместе со своей матерью-заступницей образумить Гуляби? Не наставишь ли ее на путь истинный? Если это удастся, я готов поверить во все чудеса, о которых ты твердишь!
— Я и слышать об этой ведьме не хочу! Это не мать, а изверг окаянный! Ведь молитва перед гробницей святой матери любое сердце может смягчить, даже из камня слезы исторгнет. А у этой Гуляби гордыни столько, что мать-заступницу она и в грош не ставит. Пожалеет когда-нибудь, да поздно будет! Покарай ее, господи! Ведь накличет она беду на весь город!
— За что ты ругаешь ее, мать? — мягко спросил дядюшка. — Ей, бедняжке, и так несладко живется.
— Скажешь тоже — бедняжка! — передразнила раздосадованная тетушка. — Я знаю, ты для нее готов в лепешку расшибиться! А по мне, если и вправду плохо живется, так приди, расскажи! Разве люди не помогли бы? А эта гордячка только нос задирает! Я так скажу: пеняй, баба, на себя, если тебя знать никто не хочет. Виданное ли дело — мужа метлой отколотить да из дому выгнать!
— Так ему, бездельнику, и надо! Она работала с утра до ночи, а он на ее деньги пьянствовал, — снова вступился за Гуляби дядюшка. — Ведь у нее двое детей, их кормить-поить да растить надобно.
Тетушка забыла о гробнице матери-заступницы и в сердцах заговорила:
— Детей растить? Дожидайся, когда у такой бессердечной твари дети вырастут! Ведь она как запрет их утром, так они и сидят до вечера, будто в душегубке, пока мать не вернется.
Рамми, которая жила по соседству с хижиной Гуляби, сказала:
— Знаешь, тетушка, нынче Дханни говорила с Гуляби и просила отдать ей мальчонку на воспитание.
— Да разве она отдаст? Скорее уморит их в своей дыре и…
Тетушка не успела закончить, потому что стоявшая поодаль неясная в темноте фигура вдруг выступила вперед.
— Уморю, говоришь?.. Ну и ладно! Своих детей уморю, а не твоих! С какой стати ты о моих детях тужишь? Не суйся в чужие дела! И про детей моих говорить не смей! Ишь, святая какая нашлась!
Громкий голос Гуляби привлек внимание и женщин, и мужчин. Дядюшка Динеш примирительно сказал:
— Полно сердиться, Гуляби! Мы же добра тебе хотим. Вот ты запираешь детишек на целый день. А вдруг, не ровен час, задохнутся они там в духоте да в жаре?
— Задохнутся? Тогда я бога благодарить буду, на все свои гроши даров для подношения накуплю. Да только ничто их не берет. Век мне с ними, негодниками, мучиться.
— А про наш город худая слава пойдет. Детей, дескать, здесь губят. Нас-то зачем в грех вводить?
— Вот оно что! Вы боитесь, что дурная слава на вас падет! До других вам и дела нет. Раньше я уходила, детей не запирала. Так мальчишка мой как-то раз выполз за дверь и угодил в сточную канаву. Где вы тогда были, благодетели? Никто и не подумал из канавы его вытащить. Так весь день в вонючей грязи и просидел. Из какой такой глины сотворил его всевышний, никому не ведомо, да только постреленок даже не чихнул, не то чтобы простудиться. А по мне — уж лучше бы умер. На мне грехов было бы меньше!