– Правда твоя, Штайн, как же я позабыл.
– Нам нужны его кровь, – воодушевленно продолжает Штайн, – и сперма. А от нее, – он указывает на меня, – менструальная кровь. Смешаем. Только надо чтобы они… простите, coitus.
– Начиним их «Эотовой ветвью» – отличный афродизиак, и соединим их, – размышляет вслух Рейшо.
– А как быть с менструацией? – спрашивает Штайн.
– Вот сейчас мы и спросим у подопытной. У тебя когда начнется менструация, дева?
– Ты – труп, – отвечаю ему.
– Нет, ты, видимо, не поняла…
– Всё я поняла, труп. Ты – труп. Я убью тебя. Сверну тебе башку и брошу твою гнилую плоть свиньям, а лабораторию спалю к херам.
Рейшо смотрит на меня, не мигая. У него такой вид, словно с ним заговорило безмозглое животное. На выручку приходит его помощник.
– Согласно Aurora Consurgens Руфы Догматика, – вещает он, – такой opus magnum приведет к рождению андрогина, а нам ведь нужно другое, нам надобен воин. Так, маэстро?
– А? – приходит в себя Рейшо. – Да, да, воин. Ну, или воительница. Полноценная воительница, неуязвимая, но послушная. Плодить уродцев я уже научился – так что матрикс отметем. Да и долго это. Пока там андрогин уродится. Да и уродится ли?
– Тогда берем его, – на этот раз палец помощника указывает на Петура, – и попробуем начинить olivium vivium.
– У меня нет готовой olivium vivium. Есть, скажем так, экспериментальная экстракция. Боязно.
– Тогда может применим старую добрую амальгаму? Результат более-менее предсказуем.
– Ты имеешь в виду тетрасоматому? Как у лже-Курифика?
– Ее самую, маэстро.
– А что, это мысль. Сдобрим артефактом, в малом количестве, и посмотрим. Зови Тобиаса с Картофкой, Штайн. Забираем эту мужскую особь. Только сначала, прошу тебя, стрельни-ка в нее, чтоб ненароком ничего не ляпнула.
Штайн, сунув в рот трубку, подходит – заметьте! – к клетке вплотную, нагибается. Я обращаю внимание на выражение его лица – абсолютно лишенное эмоций. Но сделать паренек ничего не успевает, так как я выхватываю трубку и бью острием садиста в живот. Штайн крякает, выкатывает глаза, хватается за живот. Не теряя времени, я хватаю мучителя за волосы, запрокидываю голову и всаживаю трубку ему в глаз.
Боже, какой поднялся вопль! Рейшо зовет стражу на помощь, вваливаются два дюжих молодца и наблюдают следующую сцену.
Ваша покорная слуга стоит в полный рост, хохочет во весь голос, Штайн с торчащей из окровавленного глаза трубкой бьется в конвульсиях, изо рта идет пена (эпилептик что ли?).
– Что уставились? – говорю я им. – Вы знаете, что ваш хозяин вот тут? Вон он лежит, глядите! Это Блуд собственной персоной! Понимаете, чем тут пахнет? Да-да, предательством! Рейшо продал имение Буну, ха-ха! Вы теперь рабы вампира Илио Буна!
– Нет, нет, нет! – машет руками Рейшо. – Она врет, она врет!
– Вы – рабы вампира и безумного алхимика!
– Это же ведьма! Это та самая рыжая бестия! Не слушайте ее!
– Рабы!
– Забирайте вот этого узника и… и этого юношу унесите. Похоже он умер. Да поскорей, поскорей!
Штайн действительно лежит неподвижно. Стражники – как их там? – похоже трусят не на шутку. Быстренько хватают шокированного Петура и уволакивают мертвеца. За ногу, как дохлую овцу. Голова, с воткнутой в глаз трубкой, бьется о ступеньки.
Бам, бам, бам. Лениво текут алые струйки.
Вот так, друзья. Я убила человека. И нисколько об этом не жалею. Да, зверею. Озвереешь тут. Хотя, строго говоря, Штайна доконал приступ. Что за припадок с ним приключился, не могу сказать, я не медик. Был бы покрепче, остался бы одноглазым.
Пару часов спустя привели Петура. Внешне он никак не изменился. Только поглядывает на меня с опаской.
– Ты как? – спрашиваю.
Петур пожимает плечами.
– Вроде ничего.
У самого страх в глазах.
– Не бойся меня, – успокаиваю его. – Перегнула маленько. Теряю контроль. Что с тобой сделал Рейшо?
– Он привязал меня к креслу, затем долго рылся в бумагах, свитках, книгах, переливал жидкости, кипятил их на печи…
– Ну с тобой конкретно что сделал?
– Дал выпить эту, как он сказал…
– Напоил алхимической дрянью?
Петур в ответ скривился.
– Вот уж дрянь, так дрянь. До сих пор тошнит.
– И как?
– Да никак. Только живот побаливает. И голова кружится. Я прилягу, пожалуй, Лео.
– Спи, я буду тихо сидеть, обещаю.
– Ты разбуди меня, если долго буду спать. А то страшно как-то. Вдруг умру.
– Не болтай ерунды, Петя. Не умрешь. Спи.
– Хорошо, Лео, – говорит Петур, укладываясь. – Хорошо. А то что-то подташнивает. Посплю. Посплю…
Интересно, с ним будет, думаю я, глядя на парня. Выглядит он не очень хорошо. Осунулся, точно не спал несколько дней, мокрый весь.
– Да, Лео, – говорит он слабым голосом. – Забыл сказать…
– Сказать что?
–П ерекинулся парой слов с Дантеро.
Молчу. Насупилась.
– Он клялся, что может вытащить нас. Говорит, что дела в каменоломнях не так хороши. Что-то еще… Прости, в голове всё путается.
– Ты отдыхай, Петя, отдыхай.
– Хорошо, отдохну. Холодно что-то.
– Потерпи, пройдет.
– Лео! Мы ведь вместе уйдем?
– Обязательно, Петенька, обязательно.
– И ты познакомишь меня с Сандрой?
– Конечно познакомлю. Даю слово! Ну все, хватит, лежи.
– Да, да…
Я тоже вырубаюсь. Просыпаюсь от стона. Гляжу на Петура и… холодею.
Малый страшно бледен, щеки ввалились, глаза красные. Он рвет на груди рубаху, хрипит. Не проходит и минуты, из глаз, рта, ушей, носа начинает течь кровь. Петур мечется как зверь, изгибается, принимая самые немыслимые позы, срывает с себя одежу и воет.
Никогда прежде я не слышала настолько ужасающего завывания. Такие звуки человек не может издавать. В нем столько боли, остервенелой, неистовой, дьявольской, что я сама начинаю сходить с ума. Забиваюсь в самый дальний угол, закрываю глаза, уши, плачу.
Нет сил звать на помощь, нет сил ни что, ни на кого. Как там Блуд? Он тоже, как и я объят страхом.
Пусть это прекратится, ради всего святого, пусть это прекратится!
Петур носится по клетке, вколачивает себя в грязные изъявленные стены, рвет на себе волосы, царапает кожу, и кровь летит дождем, и чудовищный вой не смолкает ни на секунду.
Не знаю, сколько это продолжается, но вскоре Петур, или то, что от него остается – груда бесформенной изувеченной плоти – потихоньку затихает, рев переходит в стон, стон – в тихий безэмоциональный свист… еле слышимый шум… писк, тонкий, тончайший…
Тишина.
Всеобъемлющая, оглушающая.
Меня колотит, боюсь открыть глаза.
Скрип двери, шорох шагов.
–Хе-хе-хе… – Опять ненавистный голос Рейшо. Опять он, ублюдок. Набираюсь смелости и приоткрываю глаза. Алхимик стоит в клетке Петура, освещая факелом то, что осталось от парнишки. Лицо безумного ученого искаженно яростью и он цедит… нет, выплевывает из себя еще более странные слова, то и дело поглядывая на меня: – это ты виновата, ты, глухозаборная сука, подсрачная селедка, сбила меня с толку, повлияла на мое вдохновение, гадюка вздорноголовая, обуяна демонами, греховодима ими! Что ты расскорлупилась тут, проблядушка мрачноскрученная? Оттаработала, безднобраздная каракулетистка, мокродрочиво, дрянь-дыра, требуха, козерожка, пустопорожняя ненасытная вульва! Твоя pudendum femininum[2] и так смердит, а скоро станет саднить – уж это я обещаю тебе, горесть безглазого, блядоглазая, лошаднолицая, хрякозадая мерзавка! Плоть стынет в ужасе, ты, наипаскуднейшее судно для мочеиспусканий, бычехвостая королевна, чертова кость в горле пророка Туна во время тошноночной дрисновечери, людоедка, прелюбодейка, дурнопахнущее писающее ничтожество. Слышишь? Ты слышишь, или нет? – Рейшо начинает издавать премерзкие звуки, имитирующие… короче вы догадываетесь, что. – Именно так хлюпает влагалище в особо запущенных случаях! И твое будет хлюпать, в точности как секиль свисающий до самого пола, он будет влачиться, и псы будут ссакать на него! А это? – продолжает он, кривляясь над трупом бедняги Петура. – Это кто? А это, скажу я тебе, блудодей копчёный, в тухлой воде моченный, рукоблуд латаный, штопанный, потасканный, никчемный, потаскун, вертун, кряхтун, дристун, ворочун! – поглумившись над ним всласть, Рейшо снова обращается на меня: – а над твоими никчемными потрохами – слышишь ты, кака? Над твоими никчемными потрохами я стану денно и нощно проводить эктиспиции[3], о сосуд греха, созданный только для того, чтобы всяк ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris[4], как говорил в свое время непорочный Брейх, за святость истую прозванный Благочестивым.