Ну прямо кино.
Но не всё так просто. Стая оказалась чуть большей по численности, чем я ожидала, новые жертвы все прибывают, получают свое и уползают, скуля, повизгивая и окропляя землю кровью.
Пегий старательно подстраховывает меня – надо признать, стрелок он меткий, пару-тройку раз он избавил от неприятных последствий в виде следов от волчьих зубов на ляжках. Какой бы ни была я быстрой, за всеми не уследишь, а их вон сколько! Чош решает, наконец, придти мне на помощь, тоже прыгает… но, видно, неудачно, ибо тишину ночи нарушают его проклятия:
– Твою ж мать! Прямо в корыто с каким-то говном! Ну вот за что мне это?
Не без труда выкарабкавшись, Чош, отплевываясь и не переставая материться, вступает в схватку. Действует он, прямо скажем, неуклюже, собачки стараются его куснуть, но он неплохо бронирован, а благодаря своему топорику вокруг него очень быстро вырастает гора истекающих кровью тел.
И тут появляется тать. Это длинный – под два метра – и нескладный старик, голый, тело дряблое, измазанное не то фекалиями, не то кровью, чресла прикрывает череп какой-то крупной птицы, сзади болтается куцый плащик сотканный из перьев, соломы и шкурок, на голове нелепая конструкция из плохо скрепленных между собой палок и ветвистых рогов.
Самое примечательное – у татя большой бугристый носище, которым он то и дело забавно хлюпает.
– Агх! – орет он, скалится и машет кривой сучковатой палкой, выполняющей, если я не ошибаюсь, роль магического посоха. Собачки с волчатами отступают. – Агх, демоны! Сейчас, сейчас! Бат, юрац йынсебен! Ежи едзев йыс и есв йяянлопси, итсичо ын то яикясв ынревкс! Нема! Нема! Нема! Исапс ишуд ашан Рёл йогалбесв! Тьфу!
Тать начинает махать посохом, повторяя свои тарабарские заклинания, пытается нас тоже «охмурить», то есть подчинить. Вижу, что Чош кривится, сгибается, трет виски.
– И ты это серьезно? – спрашиваю я татя.
Тать в полном недоумении замирает. Смотрит на меня, хлопая глазами.
– Неужели ты думал, что сможешь укротить меня, прочитав молитву наоборот и мысленно повторяя: «склонись передо мной»? На меня такие фокусы не действуют!
И я кидаю кинжал – прямо ему в горло.
– Ххар!.. – выдает он, роняет палку и заваливается набок.
Окончательно освободившись от влияния проклятого колдуна, псы с волками ретируются. Им плохо. И страшно.
– Ох ты ж, – стонет Чош, затем не выдерживает и извергает из своего нутра остатки еды. – Как же плохо мне, Лео… Чуть наизнанку не вывернул, гад.
Подходит Пегий, забирает у Чоша топорик и в два удара отрубает голову носастому татю.
– Чтобы наверняка, – говорит он и возвращает топор.
– А ведь мы так и не узнали, как его звали, – говорю я, глядя на распростершееся перед нами тело. – И кем он был.
– Спятившим алхимиком-вампиром, вот кем он был, – отвечает Пегий, плюнув на него.
– Ты как, Чехонте?
– Прихожу в себя, – говорит он, выпрямляясь. – А сильный же черт! Похуже пытки скрутил. Неудивительно, что такую стаю в подчинении держал.
– Это да, сильного колдуна кончили, – соглашаюсь я. – Что дальше? Может, объявим жителям, что они свободны?
– Попробуй.
– Люди добрые! – кричу я. – Мы убили злого колдуна, можете выходить!
Тишина.
– Люди! Ну вы что? Выходите – мы освободили вас! Больше вам ничего не угрожает!
Никакого движения.
– Сдается мне, – говорит Чош, – что мы не менее злодейской наружности, чем эта падаль.
– Что-то не вижу я на нас рогов и куриного черепа между ног. И носы у нас куда привлекательнее.
– Этого нет, но ты только глянь: я – бородатый вояка с топором, Пегий… ну, с ним всё ясно, да и ты…
– А что я?
– Будто сама не знаешь.
– Что не знаю? Ах да, вспомнила… Я же рыжая. А раз рыжая, значит – ведьма. Ну, раз отблагодарить нас некому, поэтому предлагаю наведаться в башенку татя, что курится перхим дымом. Может, найдем что интересное.
– Кстати, Лео, – спрашивает Чош, остановившись у головы татя. – Тебе не кажется, что колдун похож на Куя?
– Хм… что-то такое есть. Да какая теперь разница. Идем, мальчики.
Я забираю кинжал, предварительно вытерев его о траву, Пегий собирает стрелы и мы покидаем негостеприимную деревушку. Направляемся в сторону, откуда пришел тать.
Минуем лесополосу, поднимаемся на пригорок и видим курящуюся дымом башню. В прямом смысле. Колдовская башня горит. И перед ней стоит какой-то человечек, глядит на то, как огонь пожирает строение. А я всё думаю, неужели и впрямь курится дымом – запашок-то есть! А оно глядь – кто-то поджег.
Чош хватается за топор, но я останавливаю его.
– Погоди, Чехонте, – говорю я и присматриваюсь к фигурке. Знакомая жилетка! – Кажется, узнаю товарища. Не Куй-ли молотуй наш там сидит? Ну-ка пойдем, узнаем, что он там делает!
Вокруг одинокой полуразрушенной башенки в изобилии понатыканы в землю пики. На пиках – черепа животных и даже людей. В стороне, рядом с убогой глиняной мазанкой – горка костей. Сама башенка тоже сложена местами из речного камня, а местами – из говна и палок. Самодельная твердыня Саурона местного розлива. Видно, тать терроризировал местных задолго до последних событий, если судить по числу костей. А в последнее время и вовсе спятил.
М-да.
Увидев нас, Куёк-кулёк вскакивает и кланяется, при этом молитвенно сложив руки.
– Это ты устроил? – спрашиваю я – мужичок кивает. – Тот тать не твой ли родственник?
– Мой, а как же! – продолжая кланяться и кивать, говорит Куй. – Брат, второй брат, – Амут звали! Плевело гнилое средь почтенной семьи. Проклятие! Чтоб меня, плюнь-кинь-затопчи, чтоб меня, чтоб меня, плюнь-затопчи-кинь!
– Так-так… поэтому он тебя не трогал?
– Поэтому, – вздыхает Куй.
– Чего такого он заглотил? Отчего заимел такую силу?
– Кровь порченную, слово злое, норов дурной, да сивуху ядовитую – всё к одному.
– Ага, доморощенный алхимик, где-то раздобыл амброзию, урод рогатый. А ты, шельмец, всё-таки наблюдал за нами? А когда увидел кончину братца, поспешил спалить эту чертово обиталище?
Куеван Одитыц Галаполь кивает, а потом, к нашему изумлению, падает на колени и целует мои сапоги.
– Вовек не забыть, о краса ночи! Вовек не отблагодарить! Лобызаю смиренно – приими мою преданность!
– Нет, так не надо, поднимайся! – говорю я и поднимаю его с колен. – Я ж не царица, чтобы мне ноги целовать.
– Царица, царица! – трясясь, восклицает он. – Царица! Радуйтесь, пташки! Радуйтесь, всякие букашки, червячки, зверюшки, курочки-гусята, таракашки и квакушки! Радуйся, свет! Радуйся ночь! Луна и звезды – ликуйте! Возвеличимся, возрадуемся, воспоем, воспарим, возгласив оду несравненной и низко поклонившись богатырям ея – Тупорю брадатому и бармачей глоту, крепким статью молодцам, добрым сердцем! Царица с ланитами красными, телом – лань, ладная, складная, велелепая! Пришла и низвергла супостата, кровопивцу, мучителя!
В общем, мы оставляем безумца радоваться и уходим. Он еще некоторое время следует за нами, но потом убегает в деревню, видно, спеша порадовать жителей.
Конечно, нам ничего не перепало с этого маленького подвига, но, тем не менее, очень приятно ощущать себя избавительницей. Жаль, надо было назваться Цириллой-ведьмачкой. А хотя ведьмачка Лео тоже неплохо звучит. Все равно рыжая, так почему бы и не ведьмачка. Но мужикам не скажу, он не поймут. Надо бы им на досуге рассказать о приключениях Геральта из Ривии. Подам это как легенду из моей родины.
– Куда направимся, Лео? – спрашивает Чош.
– Найдем какую-нибудь брошенную хибарку неподалеку. Переночуем. Желательно бы рядом с ручьем, тебе не помешало бы еще разок вымыться, Тупорь Брадатый, в навозе вымазанный богатырь.
Чош принюхивается.
– О да, точно не помешало бы.
– Я тоже готов! – Пегий тут как тут.
– Без меня. Мою голую попу вы больше не увидите, хватит.
Глава 32. Ты – легенда, Лео
Приют на ночь находим в покосившемся дощатом сарае с остатками сена внутри. Ночью пошел дождь, а крыша – дырявая. Да и сено гнилое и кишит мелкими кусачими насекомыми. Поэтому мужики спят плохо. Мне-то ничего, я развожу костерок у входа и сижу так до утра, не то медитируя, не то подремывая, не то мечтая о чем-то… совсем как мой дедушка. Он часто спал сидя в кресле, даже храпака бывало давил, но стоило бабусе завести разговор (варианты: по телефону, с соседкой, сама с собой) на интересующую его тему, так он непременно, не открывая глаз, вставлял ценное замечание, что, как правило, раздражало его вторую половинку. Дрыхни дальше, древность пархатая! огрызалась она. Странные у них были отношения.