Вид у Штайна странный. Сидит в луже, глядит на меня, никаких эмоций.
– Ну что же ты такой раззява, миленький мой? – спрашиваю его.
Штайн поднимается. Является надсмотрщик. Видит черепки оставшиеся от нового кувшина. Оборачивается ко мне.
– Т-ты разбила еще один кэ-кэ-кэ…
– Это не я его разбила, – отвечаю я, не дожидаясь, когда он закончит предложение. – Это Штайн на него наткнулся. Все претензии к нему.
Надсмотрщик хмурится сильнее, и упрямо повторяет:
– Т-ты ра-разбила кэ-кэ-кэ-к-кувшин. Опять.
– Это я, – говорит, дергаясь и смотря куда-то в сторону, Штайн.
– Что?
– Я разбил. Прости, Коноум.
– З-зачем?
– Я случайно. Прости, Коноум.
– У т-тебя зад мокрый.
– Я упал на кувшин и разбил его. Прости, Коноум.
– А она, – Коноум обиженно тычет в меня, – ра-разбила кувшин с-с-специально!
Разговор двух дебилов, вот как это можно охарактеризовать.
– Прослушай, Штайн! – вмешиваюсь я. – Ты чего сюда приперся-то? Посмотреть, а не сдохли мы тут, случайно? Видишь вот этот черепок? Смотри, какой острый! – Я показываю ему один валявшихся на полу осколков. – Видишь?
– Да, Лео, вижу.
– Вот скажи Илио Буну, а также Генри Рейшо, что я вскрою себе вены и плакали ваши… что вы там затеваете? Короче, ты понял. Пусть идут сюда, побазарим с глазу на глаз. Но сначала распорядись принести воды всем нам, включая Блуда, и пожрать, тоже всем, да повкуснее. Уяснил? Все иди, и заику с собой прихвати.
– Она пэ-пэ-пэ…
– Идите нахрен! – кричу я и швыряю в них остатки кувшина. Коноум со Штайном испугавшись, отскакивают. В них летят все кусочки, кроме острого. Пойдет в качестве ножичка. Спрячу. И как я сразу не догадалась? Вот дуреха! А тот осколок, чем я грозилась порезать себя, демонстративно держу у запястья. Штайн, икнув, дернувшись, содрогнувшись, повращав зенками, удаляется, следом Коноум. Коний ум. Недоумок-заика.
Ненавижу тюремщиков. Ничего, придет ваше время, придет.
То ли угроза подействовала, то ли совесть проснулась, но заказ был выполнен. Коноум, бубня, мыча, кряхтя и заикаясь, осчастливливает нас водицей и доброй порцией бобов в томатном соусе с кусочками мяса. И лепешками в придачу. Лепешки выполняют роль ложки и вилки.
Наедаемся, валимся отдыхать. Даже Блуд не брезгует трапезой. А чего там брезговать? Снедь не сравнима, конечно, с паштетами, телячьими вырезками и медовыми грушами во время пира у барона, но заморить червячка в самый раз.
Не забываю покрошить хлеба моей крысе. Она уже не раз высовывала свою хитрую мордочку из норы и глядела на меня вопросительно: «где жратва, хозяюшка?». Крыса не заставляет себя ждать, выползает, останавливается неподалеку, шевелит усами.
– Ешь, ешь, не трону, – говорю я ей. – И деткам своим прихвати. У тебя же есть детки? Кушать наверняка хотят.
Глубокой ночью (может и нет, но мне почему-то так кажется), среди мертвой тишины вдруг слышу голос:
– За что?
Вскакиваю, вижу Блуда. Он сидит в позе лотоса, глядит на меня печально.
– Почему ты так со мной обошлась, Бета? – спрашивает он. Голос низкий, глубокий, бархатистый. Это так меня пугает, что аж сердечко заходится. Не вопли и сумасбродства, а внезапное преображение.
– Я ведь так любил тебя, Бета, – продолжает он. – Я на всё был готов ради тебя. Сложить у твоих ног весь мир. Ты была моей звездой, лучом света во тьме. Ведь как я жил? Как живу? Как животное. С тобой, и только с тобой, Бета, я впервые почувствовал себя человеком. Я любил тебя со всей нежностью, на какую только был способен. Я наплевал на всё, попрал закон, предписывавший карать тебя, как прелюбодейку и преступницу. За что? За что, Бета? Разве я позволил себе хоть раз обидеть тебя? Разве я хоть раз поднял на тебя руку? За что?
– Да я не… – начинаю мямлить я, но Блуд так же внезапно отворачивается, ложится, сжавшись в комок.
Вот так и лежу, обуреваемая чувствами. Кто ты такой, Палт Баль? С тобой произошло? И кем она была, та роковая женщина, на которую, волею судьбы, я так похожа?
Тянутся долгие часы заключения. Роются мысли в голове – прошлое, настоящее, будущее. Бабка, мама, папа, сестричка Верка, Антоха, лощенный и холенный демиург, Лис, красавчик Дантеро со своими неумелыми поцелуями, Илио Бун, скрывающий изуродованное лицо за безликой маской, князь Эгельберт… Я то забываюсь тревожным чутким сном, то сижу как в трансе.