— Я на тебя зла не держу… Так и ты прощай, Николай Александрович…
— Кто знает, Михаил Васильевич, может быть, и до свидания! — отвечал ему Спешнев, от царской милости еще не пришедший в себя.
— До свидания на каторге!
Потом обратился к Момбелли, после пережитого вместе в этот ужасный день испытывая к нему особенно теплое чувство:
— До свидания… на этом свете!..
Обнялись и с ним и троекратно расцеловались. И потом, обнимая каждого и целуя, он двинулся вдоль по ряду, как прежде того священник или чиновник с приговором.
— …Прощайте, более уже не увидимся! Не поминайте лихом…
— Может быть, и увидимся еще! — утешали его со слезами.
Простившись со всеми, пошел к лестнице, но перед тем как спуститься к саням, еще обернулся:
— Приговор юридически недействителен! Если жизнь оставлена нам, нечему еще радоваться… Лучше казнь справедливая, чем милость! — И, срываясь на крик, поклялся: — Я потребую пересмотра дела!
Низко всем поклонился. И тогда только стал с помощью жандарма спускаться.
— Что прикажете передать вашей матушке? — остановил его генерал.
— Что я поехал путешествовать в Сибирь на казенный счет!
Крикнул излюбленное свое:
— Fiat justitia, pereat mundus!
Тут солдаты подали жандарму снятую с Петрашевского шубу, но тот отмахнулся:
— И так обойдется!
Но какой-то офицер из стоявших близ эшафота, отведя его на шаг в сторону, тихо сказал:
— Возьмите, а то еще заморозите преступника, как бы не пришлось за него отвечать…
— И правда…
Тогда, взяв тулуп, офицер бросил его в сани на ноги Петрашевскому.
Фельдъегерь, от которого сильно попахивало винцом, сел с ним рядом; жандарм, с саблею и пистолетом, умостился с ямщиком. Взмах кнута…
И лошади тронулись, сначала медленно, шагом, выбираясь на дорогу, а там уж рысью.
Часть третья
Вместо казни
Смертоубийц, произносителей дерзких слов противу императорского величества, равно возмутителей народа, осужденных на каторгу вместо смертной казни, отправлять на работы в Нерчинск.
Новобранцы
Снег сыпал с неба, летел по ветру, вздымался с земли, скрипел под полозьями и лежал на деревьях и на крышах редких селений, набивался в кибитку и сек лицо, таял и намерзал в бороде, снег с утра до ночи и с ночи до утра, изо дня в день повсюду был снег, все одиннадцать дней пути от белого снега темнело в глазах. Сменялись лошади, ямщики, сани, но снег, мороз и дорога были неизменны, и щеки фельдъегеря подпоручика Федорова все более наливались кровью и водкой. В Петербургской губернии, в Новгородской, Ярославской, Вятской и Пермской, до самого Урала и за Уралом выбегали на дорогу поглазеть на злодея целыми деревнями, а он в своих розвальнях коченел по десять часов и на почтовых станциях едва отогревался, промерзнув до костей. За всеми мелькавшими по дороге городишками в снегах, в отдалении пропадал Петербург — с эшафотом и со всею прошедшею жизнью вместе. За границей Европы наступала Сибирь, неизвестная, нерадостная, но, когда на высокой белой горе возник, как видение, белый Тобольский кремль, Петрашевский, точно дому, обрадовался этим белым церквам и этому белому острогу, хоть и знал, что тут всего лишь передышка в пути.
За высокою каменною оградой его встретил плюгавенький старичок и повел за собою в какую-то грязную комнату.
— Раздевайся и покажи экипаж.
Покопавшись с пристрастьем в вещах, спросил, есть ли деньги, и велел показать ноги.
Колодник по очереди ставил их, стертые кандалами до крови, на обрубок бревна, служивший в острожной канцелярии стулом, а старик, потрогав железные кольца, крикнул:
— Кузнеца!
Но напрасно порадовался колодник за намученные свои ноги, хриплый голос разрушил мечты:
— Заковать крепче!
Через двор его провели в полутемную каморку, почти целиком занятую широкими заиндевевшими нарами. И это — для него, когда он не мог согреться даже в жарко натопленных почтовых станциях. Он потребовал смотрителя.
— Что еще надо? — заворчал старик. — Я смотритель и есть.
— Я нездоров, позовите врача.
— Завтра, — пообещал старик. — А сейчас обедать и спать.
Принесли щей и хлеба, с которыми он расправился мгновенно, и заперли одного. Он долго умащивался на покатых нарах, пока наконец не уснул где-то в щели между сугробом и нетопленной печкой. Во сне свистал ветер, летела дорога, снег сек лицо, и в снегах, в отдалении пропадал Петербург…