Он широким жестом пригласил Зою войти в студию, затем помог ей снять пальто и провел в огромную светлую мастерскую, где было много развешанных по стенам полотен, некоторые незаконченные работы стояли прямо на полу, прислоненные к стене.
Виктор предложил выпить вместе кофе и пошел на небольшую кухню, отгороженную перегородкой, откуда доносился ни с чем несравнимый аромат настоящей советской Арабики. Кто жил в те времена поймет, что имеется ввиду. Сейчас трудно купить подобного качества Арабику и цена на нее не сравнима с той, по которой покупали кофе граждане СССР в период 70-х годов.
Пока Виктор хлопотал в кухонном отсеке за перегородкой, отделявшей его от мастерской, Зоя рассматривала картины на стенах студии. Одета она была просто, но с большим вкусом; на ней было зеленое шерстяное платье, отделанное кантом из шотландки, которое ей когда-то сшила бабушка, Зоя лишь опустила подол. Платье подчеркивало ее тонкую талию и стройную фигуру. Густые каштановые волосы были собраны в «хвост», доходящий до пояса.
Виктор вернулся с подносом, на котором стояли тарелочки с бутербродами и свежей выпечкой, купленной в кулинарии Бутырского рынка, чашки с черным кофе, а также сахарница и сливочник со сливками. Виктор, поставив поднос на столик, предложил Зое присесть и сел рядом. Взглядом художника он всматривался в Зою, сидящую совсем близко. Безупречные пропорции лица, четкий контур высоких скул, нежный рот с красивыми белоснежными зубами, длинные брови с приподнятыми к вискам уголками, как на старинных японских гравюрах. Но главным потрясением были глаза Зои, изумрудно-зеленые, под тенью густых, пушистых ресниц. Виктор был сражен ее красотой и как художник, и как мужчина. Он вдруг ясно осознал, что с того дня, когда он впервые увидел Зою Бурмину, его жизнь четко разделилась на «до» и «после». Он еще плохо представлял кем станет для него эта немногословная девушка из далекого сибирского края, но для себя решил, что должен стать для нее другом, опорой. Ну, а уж как дальше сложатся отношения, там будет видно.
Ему было больно видеть, как в середине ветреного и еще снежного февраля, Зоя была одета в легкое демисезонное пальто. О, с каким удовольствием он прямо сейчас повез бы ее в секцию №200 ГУМа, где ему, как депутату и заслуженному деятелю искусств, положено приобретать дефицитные товары недоступные для простых смертных. Вспомнил о теплой норковой шубе Марии и других ее вещах, привезенных из заграницы и запертых в шкафу их арбатской квартиры, о драгоценностях, лежащих на сохранении в сейфе ломбарда. С каким наслаждением он бы бросил все это к ее ногам, даже не рассчитывая на благодарность, а тем более взаимность, о которой он и мечтать не может.
— Я должен все сделать для этой девушки, ведь я, по сути, одинок и кроме стареющих родителей у меня на свете никого нет.
Лишь от одной мысли, что вдруг он когда-нибудь дождется от нее проявления к нему пусть не любви, а просто симпатии и добрых слов, в душе Раковского зарождалась надежда. Но он, прежде всего мастер, художник и должен держать себя в руках, ничем не выдавая собственных чувств, чтобы не спугнуть девушку.
Виктор показал Зое свою мастерскую, свои работы. Немногословная и сдержанная, она искренне интересовалась искусством, а он исподволь любовался на нее, на свежесть красок ее молодости.
Сеанс длился минут тридцать, чтобы не утомлять девушку. Когда он закончился, Виктор протянул Зое конверт, внутри него лежала купюра в двадцать пять рублей. Стоит сказать, что по тем временам деньги немалые и даже очень, вся Зоина стипендия умещалась в сорок рублей в месяц. Она приняла конверт и, даже не посмотрев его содержимое, собралась уходить. Раковский не смел ее задерживать, но решил подвести девушку к общежитию, сославшись на то, что им по дороге. Он не хотел, чтобы отогревшаяся в тепле Зоя, опять мерзла под февральским ветром. Виктор Васильевич подвез ее к общежитию и они договорились встретиться в следующее воскресенье в то же время. Как показалось Виктору, при прощании Зоя слегка улыбнулась ему в ответ. Счастью художника не было дна, он дождался пока Зоя скрылась в здании общежития и только потом поехал в мастерскую, чтобы по еще неостывшей памяти писать, писать и писать ее, свою Музу.