Полковник замолчал, слегка приподняв брови, и на его честном озабоченном лице появилась странная улыбка. Впрочем, если это выражение должно было означать неизъяснимое, чуть ли не сверхъестественное взаимопонимание, то цели оно не достигло. На миг во взгляде полковника мелькнуло нечто похожее на застенчивое восхищение, но Блэнкеншип лишь смущенно отвел взгляд.
— Да, сэр?
Улыбка пропала.
— Нет, ничего, комендор, — ответил Уил-хойт поспешно. — Думаю, это все.
Когда он поднялся, Блэнкеншип тоже встал. Тут голос полковника вновь стал мягким, даже задумчивым.
— Господи, до чего мне надоела эта работа. Как же я завидую тем, кто служит в боевых частях. Почему меня послали не на Сайпан*, а сюда, к этим подонкам? В прошлом годуя подал шестнадцать рапортов, и каждый раз мне приходил ответ, что медицинская комиссия отклонила мою кандидатуру из-за хрипов в груди.
* Остров в южной части архипелага Марианских островов. Во время Второй мировой войны американские морские пехотинцы высадились на Сайпан и с боями очистили остров от японских войск. — Здесь и далее примеч. пер.
Блэнкеншипу хотелось зажать уши, чтобы не слышать жалобных признаний, и все равно у него в груди шевельнулось сочувствие к этому человеку: надежд не осталось, и время ушло, но полковник не оставил золотой мечты исполнить свое предназначение. Жизнь уже катилась под гору, а судьба, должность и астма по-прежнему стояли между ним и целью всей его жизни. Старые солдаты не умирают, особенно если при жизни они были генералами, однако к полковникам это не относится. Вот почему Блэнкеншип был доволен своим миром, где простого понимания долга достаточно, чтобы порой испытывать пронзительный восторг, подобный сегодняшнему, и не надо биться головой о стену политики, амбиций и случайностей, какУил-хойту, в чьих глазах уже мелькали видения не-выигранных сражений, неполученных наград и медленное сползание к бесславной отставке: лужайка с садовыми креслами, розовый садик и ленивый, сонный полет подков* на фоне пальм Сент-Питерсберга. От этой мысли Блэнкеншипу стало не по себе; он хотел, чтобы полковник закончил разговор и позволил ему уйти. Однако, когда тот наконец завершил свои излияния словами: «Такие дела, комендор, вечно эти скоты из штаб-квартиры ставят тебя раком», — странное, минутное
* Имеется в виду популярное развлечение — метание подков на столбик.
сочувствие заставило Блэнкеншипа улыбнуться в ответ.
— Я вас понимаю, полковник, — сказал он. — Мне тоже не нравится работать охранником.
Раздался стук в дверь, в следующую же секунду она отворилась, впустив порыв холодного ветра из коридора и хорошенькую блондинку лет тридцати, закутанную в меха.
— Милый, — произнесла она, запыхавшись, — мне нужно... Ой, простите, я не знала...
— Сюзи, — начал полковник, — я же говорил тебе...
Блэнкеншип двинулся в сторону двери.
— Ничего страшного миссис Уилхойт, я уже собирался уходить.
— Сюзи, я же говорил...
— Уэбби, мне надо успеть на одиннадцатичасовой паром, и если я собираюсь заказывать продукты, мне нужны деньги...
— Прошу прощения, миссис Уилхойт, — пробормотал Блэнкеншип, пытаясь проскользнуть мимо нее.
— Извини, дорогой, — продолжала она, — но мне нужно... Ах, мистер Блэнкеншип, вы ведь будете на банкете?
— На каком банкете, миссис Уилхойт?
— Как на каком? В честь Дня благодарения. Ведь вы мистер Блэнкеншип, я не ошиблась?
— Да, — ответил он быстро. — В смысле да, я буду на банкете, и да, я мистер Блэнкеншип.
Она негромко рассмеялась, и Блэнкеншип обнаружил, что глупо улыбается ей в ответ.
— Простите ради бога, — произнесла она. — На острове столько офицеров, и мы так редко видимся, что я все время путаю вас с этим... Как же его? Лейтенантом...
—Дорогая, — вмешался полковник, — если ты хочешь успеть на паром...
Она отвернулась, и Блэнкеншип выскользнул за дверь, надевая на ходу перчатки.
На улице сразу же налетел порыв сырого, холодного ветра, он поежился и поднял глаза к небу. Натянуло тучи. Солнечный диск в светящейся короне, как при затмении, бегущие по небу облака — предвестники темных серых туч, собиравшихся на севере, несущих с собой резкий ветер и обещание снега. На огромном плацу не было никого, кроме десятка серых фигур вдалеке: заключенные, построенные в колонну, уныло маршировали куда-то под охраной одинокого морпеха. На фоне надвигающегося ненастья кирпичные башенки и зубчатые стены тюрьмы вдруг приобрели суровое, средневековое величие, тут и там мерцали огни, хотя время только-только приближалось к полудню. Во всем пейзаже ясно читались признаки окончательного белого наступления зимы, и Блэнкеншипу, у которого в крови еще струился жар тропиков, они представлялись смутной угрозой. Быстро сбежав по ступенькам вниз, он поспешил в сторону карцера, минуя кучки мерзнущих заключенных, которые в панике вскакивали при его приближении. Почти не глядя на арестантов, Блэнкеншип на ходу бросал им привычное «отставить», охваченный тяжелой бессильной злобой, навалившейся на него в кабинете полковника и не улетучившейся, как он надеялся, от дыхания холодного ветра.