— Мама! — обернувшись на шум, в ужасе вскрикнула девочка.
Вспыхнул свет, и тарантул побежал навстречу своей смерти.
— Ах ты злодей! — баба Надя, первой примчавшаяся спасать внучку, прихлопнула несчастного паука тапочкой. Ругая паучье племя за обычай по осени забираться в дом, она принесла из кухни полынный веник, смела раздавленный трупик на газету и унесла во двор, чтобы сжечь супостата. Запах паленого гребешка еще долго волновал Бимку. Он принюхивался к пеплу, сердился и ругался по-собачьи. Баба Надя верила, что этот запах отпугнет других пауков.
Земляника на кладбище
Тело плотины сотрясалось и гудело. Молнии трещин раскалывали ее вдоль и поперек. Серые глыбы осыпались и падали в темную воду, вскипающую от частых ударов. Замурованное существо в приступе клаустрофобии яростно пыталось стряхнуть с себя тяжесть и мрак бетона. Обломанный бивень с грохотом проломил серую скорлупу, и плотина обрушилась, рассыпавшись на куски.
Сдерживаемая ею стена воды хлынула в пролом, сдирая с мамонта вместе с бетонной коростой, въевшейся в рыжую шерсть, шкуру и мясо. Подняв над ревущим, красным от крови потоком голову, зверь трубил древнюю тоскливую песнь дикой свободы. Хобот и расщепленные бивни судорожно содрогались. Бледная дрожащая радуга насыщалась цветом.
Мутный вал воды, бетонного крошева и рыбы прокатился по мертвому городу, взрывая руины, выдирая деревья и срывая почву. Море мелело, и с обнажающегося дна медленно всплывала мертвая деревня.
Дрожащий мамонт не в силах был освободить ноги из бетона. Сквозь раны на окровавленных боках белели, вздрагивая от тяжелого дыхания, ребра. Трубный вибрирующий стон умирающего гиганта детской жалобой проносился над пустыми пространствами осенней степи и растворялся в равнодушном безмолвии неба.
Тронутый ржавчиной автобус, грузно качнувшись, выехал на грейдер и покатил по разбитой дороге в темный омут северного неба. В черном овале заднего стекла трепетала чья-то ладошка. Дождь смыл все краски. Справа — серые развалины мертвого города. Слева, за неприятно белыми стволами редких берез, — густые кресты сумрачного кладбища. Когда провожаешь близких людей, а душа подсказывает, что никогда их больше не увидишь, делаешься маленьким и беспомощным в масштабах необратимо увеличивающегося пространства, разделяющего тебя с ними.
Мамонтовы уезжали на север.
Расставание — неизбежная расплата за встречу. Проводы — репетиция похорон.
— Надо было не слушаться вас, докопать картошку, — с сердитым треском Любовь Тарасовна раскрыла над свекровью зонт.
— Кто же в августе картошку убирает, — возразила баба Надя, — чтобы она в погребе сгнила?
— Ну зачем вам столько картошки? Пусть лучше сгниет, чем потом по грязи одной убирать. Все равно раздарите соседям. И вообще — хватит вам одной куковать. Живешь там и не знаешь, что с вами. Витя на зимних каникулах приедет.
— Никуда я не уеду, — сказала упрямая баба Надя. — Уеду — вы уже никогда вместе не соберетесь.
— Хотя бы на зиму.
— Вот еще придумала! Чтобы я дом бросила? Да его не то что на зиму, на день нельзя покинуть. Вон Наталья Константиновна к дочери съездила. Вернулась — там не то что мебели, окон нет. Может быть, все еще и образуется. Вернетесь — и дом цел.
Виктор Николаевич посмотрел на небо, подставив лицо под дождь.
— Отъезжаем, — без выражения сказал пожилой водитель. Он всю жизнь проработал на одном и том же маршруте. С него можно было писать портрет скуки.
Сквозь запотевшие стекла очков изгнанный из рая смотрел на автостанцию, стоящую посреди лужи, на маленькую хрупкую старушку в клетчатом пальто. Вот сейчас они уедут, а она останется — одна в пустом доме. Как на другой планете. Он закрыл глаза, но стало еще хуже. Ковшик теплого молока — вот что он увидел. Это молоко сегодня утром мама подогревала на плите и по рассеянности вылила ему в умывальник. Автобус тронулся. И невидимый резиновый жгут, связывающий сердца старой матери и сына, стал растягиваться. По опыту прошлых разлук Виктор Николаевич знал, что этот чрезвычайно эластичный и прочный жгут лопнет где-то на сотом километре. Больно обожжет сердце, и тоска медленно перельется в долгую печаль и страх ночного звонка. Автобус ровно катил по территории спасительной ностальгии. Мимо темных вод земли и неба, шумящих перелесков, полынной скорби пустых предзимних пространств. Что бы он был без этой тоски? Без хранительницы ее, обрекающей себя на одиночество. Без старого дома, без ожидания нового лета.