Я смотрю на старого бога: застывшею бесстыдною улыбкой улыбаются толстые каменные губы, и всем существом ощущаю я, какую великую муку испытала Эсмеральда, умирая.
Башенное сострадание охватывает меня. К трупу любимой моей хочу я склониться и долго плакать над нею, замученной и убитой.
Но вдруг неясным ужасом взволнована моя душа: резкая тень, упавшая от длинных опущенных ресниц Эсмеральды, странная яркость её губ, слишком алых на слишком бледном лице говорят мне: не одно страдание чувствовала Эсмеральда, умирая. Темным и мерзким сладострастием дышут её мертвые губы и замкнутые очи, осененные длинными ресницами. В муках смерти, нагнавшей дерзкую своевольницу средь грозных просторов степи, таилось злобное наслаждение, и мнится мне, в холодном трупе женщины еще дышит, еще бьется воля к страстной пытке.
И мне начинает казаться, что сейчас эта воля исполнится: встанет Эсмеральда с выжженной, горячей земли. Но не моей безмерной любви, не моей несказанной жалости ответят её синие взоры.
Кривя слишком красные на слишком бледном лице губы тою же бесстыдною усмешкою, которой усмехается старый бог, вся проникнутая желанием новой жестокой и страстной муки, повлечется она к истукану, в жажде ласк нечестивых и смертных.
И просыпаюсь я в неизбывной тоске и до зари плачу от ужаса и горя.
Солнечная пыль
«А там… там, в недосягаемой глубине неба, и свет, и тепло, будто жилище души, и душа невольно тянется к этому источнику извечного света».
Когда закатное солнце сверкающим шаром низко нависает над мягкой, ленивой линией гор, — все пространство между ними и лентой серовато-белого шоссе, змеящегося вдоль садовых оград, заливается теплою зелено-золотистою мглою. Горы сквозь нее воздушно голубеют и кажутся театрально ненастоящими: вот-вот, как декорация при чистой перемене, взовьются к перечёркнутой струйками редких облаков небесной лазури.
Этот прозрачно золотистый дым, делающий предметы фантастически-лёгкими, всегда приводит Лелю в неизъяснимое волнение, и девушка готова верить Тильке Налинову, семнадцатилетнему изгнаннику из слишком многих гимназий и поэту, что предзакатная дымка — солнечная пыль, мириады мелких, оторванных от солнца частиц.
Сегодня солнечная пыль волнует Лелю особенно радостно.
Едва она выехала из ворот Чукурлара, на кремнистое шоссе, закатная радость подняла в ней буйный, невыразимый словами, восторг.
Широко раскрытыми, блестящими глазами видит Леля зелено-золотистую мглу, пролитую над дремлющими в сладострастной истоме садами, белые дачи, горящие медноковаными окнами, чёрные свечи кипарисов, устремленные к уходящему солнцу, — и, словно от сладкого вина, кружится голова Лели… Хочется стать воздушно-легкой, совсем не чувствовать себя, без оглядки растаять в золотом тумане.
— Как хорошо! Как хорошо! смеётся Леля, с наслаждением чувствуя, как тепло и атласно струится вокруг её тела всколохнутый бегом коня воздух.
Леля обгоняет едущую впереди компанию. С какой-то особенной, резкой четкостью примечает: спокойные, важные папа и мама, под полотняным балдахином коляски, и на переднем сидении — раскисший, недовольный Хроботов; Маша Григорьевна в войлочном грибе малахая, неуклюже умостившаяся на жирной белой лошади, которую, по обыкновению, не может заставить отдалиться от крыла экипажа; гарцующий на вороной Мавританке Тилька; Люси, словно вопросительный знак изогнутая в дамском седле; Александр Александрович, с вежливо безразличной улыбкой, обративший к Люси свое сухое, похожее на древнюю римскую монету, лицо.
Мимолетно чувствует Леля: она сейчас всем очень понравилась. Все, даже завистница Маша Григорьевна, радостно восприняли и запомнили тонкий, черный девичий силуэт, взвившийся на мужском седле, милое лицо, осветлённое ясной улыбкой, маленькие стройные ноги, чёткие высокими блестящими сапогами на буланой масти лошади.
Удовольствие оттого, что всем понравилась, невнятно сливается с счастьем солнечной пыли, и, опьяненная шелковистыми прикосновениями ветра, ровной иноходью коня, звонким цоканьем копыт, дальше, дальше стремится Леля, чувствуя себя легкой, невесомой, словно тело её сплетено из золотистого блеска, что ликует сейчас над землею.
Сзади слышен быстрый топот: Тилька догоняет. Своевольно шаловливой прихотью вспыхивает Леля: пусть не догонит… пусть ни за что не догонит.
Стек со свистом разрезает воздух, не касаясь лошади, — жалко делать больно милой Минуте, — и навстречу Леле бешеным бегом мчатся серые от придорожного праха уксусные деревья, каменная стенка невысокой ограды, неуклюжая мажара, шагающий рядом с ней черный и задумчивый татарин. Внезапно, далеко внизу, под пологим скатом изумрудной волны ливадийских виноградников, развёртывается горячо-синее, все в золотых блестках отраженной солнечной пыли, море. Темные кусты на обочине дороги, обвешанные белыми гроздьями цветов, дохнули сладким, мутно-приторным запахом.